Распни Его

Политическая роль Рузского кончилась. В скором времени кончилась и его служебная карьера. Не оправдались сладко-медовые, розовые надежды Родзянки и его коллег. «Великая, бескровная» бросила Россию в пучину смуты. Сорок лет служил Рузский верой и правдой; поднялся на самый верх; пользовался доверием Царя, огромной силой власти — и пал стремительно. Двумя роковыми днями сжег свою славу и честь. Выбросили, как ненужную ветошь. Когда понял, что совершил, когда увидел развал, он ужаснулся и в мучительной тоске написал военному министру Гучкову: «вы загубили армию…» Из Пскова уехал разбитый душевно, жалкий, хилый старик, больше никому не нужный.

* * *

Синий поезд с золотыми орлами через Двинск направлялся в Могилев. Стоял чудесный день: морозный, ясный, солнечный. Воздух был сух, прозрачен, и только самые отдаленные точки на горизонте да темные, голые леса вдоль Западной Двины серели в легком тумане. Еще никто не знал о происшествиях минувшей ночи. Железнодорожная администрация с такой же, как и раньше, тревожной аккуратностью встречала и провожала царский поезд. Государь не показывался в окнах своего вагона. Настроение едущих было подавленное и угнетенное.

На одной из глухих, пустынных станций поезд остановился. Государь вышел из вагона, чтобы подышать свежим воздухом. На нем была только серая черкеска, которую он любил носить. Лицо было бледное, глаза ушли в глубину орбит, но спокойствие и царственное величие как будто еще ярче проявились в горе. Это заметил вышедший навстречу Мордвинов. Сердце у него заколотилось в груди; хотел броситься к ногам, и клясться в верности, и просить прощения за изменивший народ. Они были одни; далеко сзади шел урядник конвоя. Мордвинову хотелось утешить, успокоить Государя. Ему было стыдно за все совершившееся.

«Я посмотрел на него и вдруг заговорил, почти бессознательно и так глупо и путано, что до сих пор краснею, когда вспоминаю эти свои взволнованные успокоения», — записал потом Мордвинов. Он сказал Государю:

— Ничего, Ваше Величество, не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол, а, наоборот, вашего предка в такое же подлое время приходилось долго упрашивать и, только уступая настойчивой воле народа, он, к счастью России, согласился нести этот тяжелый крест… Нынешняя воля народа, говорят, думает иначе… Что ж, пускай попробуют, пускай управляют сами, если хотят. Насильно мил не будешь, только что из этого выйдет…

Государь приостановился, посмотрел на Мордвинова и сказал тихо и с большой горечью:

— Уж и хороша же эта воля народа… Вы, Мордвинов, неправильно понимаете то, что произошло. Не воля народа, а воля преступной кучки. Так бывало не раз в мировой истории. Сегодня я читал о Юлии Цезаре. Вы помните, что в числе убийц был Брут, которого Цезарь любил. Этот человек, оправдываясь перед народом, сказал: «Если кто из вас спросит: почему Брут восстал против Цезаря? — я отвечу: не оттого, что я мало любил Цезаря, а оттого, что любил Рим больше его. Что лучше для нас: видеть Цезаря живым и быть его рабами или видеть его мертвым и быть свободными? Цезарь хотел иметь всю власть только для себя, и за это я его убил»… В этом оправдании одна демагогия и красные слова, которые бьют по воображению. Цезарь любил Рим не меньше убийц. Цезарь возвеличил Рим больше, чем кто-либо до него. Цезарь употреблял свою власть на благо народа… Та же политическая обстановка и у нас сейчас. Теми же словами и теми же понятиями играют и наши политические деятели… Генерал Рузский тоже клялся мне в любви…

— Кажется, и генерал Алексеев, Ваше Императорское Величество?

— Да и Алексеев… — Государь круто повернулся и, как будто скрывая волнение, быстро пошел вперед. Земля была сырая, грязная; вдоль тянулись штабеля дров. Шли некоторое время молча.

— Ваше Императорское Величество, вы сильно страдаете? — спросил взволнованный Мордвинов.

— Да. Все, что произошло, так чудовищно. Я не могу еще освоиться с новым положением. Так трудно перейти… — Государь не докончил своей мысли. Опять мучительно шли молча. Дорога вышла из станционного района. Впереди уходила широкая поляна; справа и слева тянулся лес. На опушке белело несколько березок. Над головой синело небо.

— Надо поворачивать, — сказал Государь.

— Ваше Величество, что же теперь будет? Что вы намерены делать?

— Я сам еще хорошо не знаю… все так быстро повернулось… На фронт, даже защищать мою Родину, мне вряд ли дадут теперь возможность поехать, о чем я раньше думал. Вероятно, буду жить частным человеком. Вот увижу матушку, переговорю с семьей… Думаю, что уедем в Ливадию или, может быть, в Костромскую губернию, в нашу прежнюю вотчину.

— Ваше Величество, уезжайте возможно скорее за границу. При нынешних условиях даже в Крыму не житье.

— Нет, ни за что. Я слишком люблю Россию, и я не хочу уезжать отсюда. За границей мне было бы слишком тяжело…

На станции Сиротино Государь передал Воейкову для отправки три телеграммы. Одна из них была адресована брату. Она гласила: