Расплавленный рубеж

…Вилли ощутил спиною взрыв и отбежал от своего окна, направленного в сторону ВОГРЭС, уставился в проем, занятый снайпером. Средний мост был далеко, но с башни все же удавалось рассмотреть его разрушения.

14

Среди зданий Эггер заметил почти не пострадавший, сохранивший стекла всех своих витрин павильон, на котором висела белым по черному вывеска:

«Похоронное бюро». Невдалеке от вывески алело вылинявшее полотнище с хорошо знакомым Эггеру меловым лозунгом: «Смерть немецким оккупантам!»

Юрий Гончаров. Теперь – безымянные

День наконец-то подходил к концу. Самый долгий день в жизни Риммы. Попробуй просиди в подвале от рассвета до заката, даже декабрьский день в июльский вытянется. Тяжелей всего без воды. Жалели, что не запаслись, не предусмотрели. Кто ж знал? Все так быстро. Поздней ночью по улице шли красноармейцы, уходили к ВОГРЭС, а под утро, едва стало светать, заявились «гости». Римма их не видела, но впереди танкового грохота по улице прокатилась весть: «Идут, идут! Прячьте все и сами хоронитесь!»

Сколоченным коллективом залезли в подвал, прикрылись крышкой. На улице все громче ревели двигатели, слышалась чужая речь, когда командная, когда беззаботная, вольная, разбавленная смехом. Этот смех никак не увязывался с незваными гостями: разве могут они смеяться? Разве есть у них орган, отвечающий за смех? Ведь внутри у них только черная злоба. Нет там сердца, нет и души, о которой спорят церковники с партийными. В общем, нет у них характера, вот что. Нет совести и нравов, а есть хищная глотка и зверский оскал.

К входу в погреб кто-то, громко переговариваясь, подошел. Топнул по деревянному люку, попытался подцепить его носком сапога. Ляда приподнялась, но, сорвавшись, снова захлопнулась. Человек нагнулся, скрипнула откидная заржавелая ручка. Римма не выдержала этих неторопливых движений, с отчаянием зажмурилась и спрятала лицо в своих коленях. Люк медленно открылся. Римма, высвободив один глаз, украдкой взглянула. В проеме погреба маячило молодое лицо, на нем – широкая улыбка, демонстрирующая зубы, хотя нет – все-таки оскал.

Немец, продолжая скалиться, что-то приветливо проговорил, плавными, почти ласковыми движениями звал к себе. Детские ручонки вцепились в Римму, сжали платье на спине, ребенок всхлипнул. Терпение у пришельца быстро улетучилось, оскал тоже пропал. В раззявленную утробу погреба полетели ругательства, их всегда можно понять, даже на чужом наречии. Появились новые пришельцы, они маячили где-то вверху, в проеме погреба были видны ноги в сапогах, края мундиров, приклады, пряжки, ремни. Загомонили все разом, на ломаном русском требуя еды.

Аниська зашипела на мать Ольги:

– Вылезь, ради Христа, дай им чего-нибудь. А то пропадем все.

– Да чего я-то сразу? Нашла крайнюю, ишь, квартирантка хренова! Пустила ее, а она под монастырь меня подвести хочет.

– Не ругайтесь, бабы, я пойду. – Из сгрудившейся кучки тел поднялась тетка Надежда. – Я вдовая, терять мне нечего.

Это было не совсем правдой. Тетка Надежда похоронки не получала, пришла бумага с пометкой о пропавшем без вести муже, и до этого дня тетка Надежда, как и все ее подруги по несчастью, у кого дома лежали такие же бумажки, от вдовьего звания открещивались. Они иногда собирались в цеху во время перерыва, тишком обсуждали повороты судьбы. Кто постарше, вспоминал, как после Первой германской домой вернулся не один похороненный и оплаканный, на самом деле – просто угодивший в плен. Были такие, кто рассказывал байки, рожденные уже на этой войне. Приходили на побывку после ранения соседи или родственники, от них узнавали истории: как зимой, во время освобождения подмосковных деревень. Пленных выдавало на руки бабам подкупленное лагерное начальство, а окруженцы сами сбрасывали форму, разбредались по бабьим дворам. Таких презрительно называли «преминь» – мужик без кола и двора, принятый в хозяйство к бабе на правах бесплатного батрака и чуть ли не постельного раба. Поясняли, что таких «освобожденных» тыловиков потом отправляли в фильтрационные лагеря, а оттуда – кого в Сибирь, кого обратно на фронт.

Еще вдовы с завода говорили тетке Надежде о контуженых, потерявших память, документы и дар речи. Такие тоже чудом возвращались: в госпитале попадался земляк или бывший сослуживец, узнавал инвалида, давал о нем сведения. Тетка Надежда думала дождаться своего хоть таким: клятым, мятым, но живым. Перед войной похоронила она своего болезненного сыночка, не дожившего до трех лет, была и вправду одинока, терять ей оставалось меньше других, сидевших в этом подвале.