Расплавленный рубеж

В наступавших сумерках пылало зарево. Над Городом стоял красный диск, увенчанный плотной короной удушливого смога. На ярком фоне маячили макушки редких высоток и уцелевших колоколен, а над ними кружили самолеты. На холме у перекрестка раздавался стук заступа, там трудилась похоронная команда.

Отступали через лес. Внизу под холмом не торопясь текла речка, делившая Город пополам, шли вверх по ее течению. Лес закончился, пошел ровный пустырь, но и тут на холмах попадались рощицы, похожие на ту, заветную, и Роман вглядывался в деревья, невольно искал свое, удушенное. Деревья были заново изранены. Под вечер сюда проскочили вражьи танки, земля от них еще не остыла.

Вряд ли это были рощи из детства Романа. Город за эти годы разросся, вобрал в себя тихие лесные островки, поглотил их. Где-то они остались, как заводские курилки, обнесенные невысокой оградой, с беседкой в середине. Кое-где превратились в зеленые пятачки в семь-восемь стволов, с парой лавочек и столиком для домино, с веревочной качелью, скворечником, доской объявлений и построенным из подручного хлама детским шалашом.

Роман и сам видел, что Город теперь иной. Они вошли в него, но солдат не узнавал Города. Индустриализация и война сделали его незнакомым. Пожары не стихали. Мрачные ало-черные сумерки висели над кварталами вместо уютного летнего вечера.

Начался бесконечный частный сектор, а в нем даже в мирное время черт ногу сломит. Дома вроде разные, на свою особинку, а вроде и одинаковые все. Улочки-переулочки – сестры-близняшки. Домишки лепятся по крутым склонам оврагов. Город пошел под уклон, стелился к реке. Роман искал на углах уцелевших домов надписи, пробегал глазами пролетарские названия, они тоже казались ему однотипными. Память подсказывала местные неофициальные названия улиц и кварталов: Ремесленная гора, Гусиновка, Бархатный бугор. Уже совсем стемнело, и, если бы не пылавший на перекрестке домишко, Роман не увидел бы знакомого адреса. Благодаря редким письмам хоть этого он не забыл.

Теперь номер, надо найти номер! Он отделился от взводной колонны, побежал вдоль улицы.

– Ты куда, Ромка? – кинулся вслед Сальников.

С тех пор как Роман выручил его, отдав свое оружие, Сальников старался как-то выразить свою благодарность.

– Да сейчас я, – отмахнулся Роман, – догоню вас чуть позже.

Сальников не отстал, топал где-то следом в темноте.

Сороковой номер – соседский… Значит, следующий дом – дядькин…

Вместо дома высилась груда строительного мусора. Роман вбежал на нее, отодвинул ногой кусок кровельной жести. Открылся участок стены с табличкой и пустым угловатым окошком подсветки. Номер 42-й. Выведенная черной краской от руки фамилия дядьки.

Следом шумно карабкался Сальников. Остановился возле Романа, заглянул в его лицо:

– Знакомец какой?

– Родня. Брат матери. Жил у него лет несколько.

– Тогда понятно.

– Может, успел из Города уйти? – у самого себя спросил Роман.

– Успел, конечно, чего ему тут сидеть? Не дурак же он под бомбежкой оставаться. Наверняка в эвакуации.

Роман склонился над табличкой, отогнул штыком гвозди, оторвал ее от доски. Жестяной кругляш размером в две ладони. Цифры, короткая фамилия в пять букв, инициалы с точками. Роман отбил треугольную рамку подсветки, повертел табличку в руках, неторопливо спустился по бугру разрушенного дома. На уцелевшем фонарном столбе, как по задумке, болтался кусок проволоки. Ею Роман прикрутил адресную табличку к столбу. Бездумно, беспричинно. Напоследок потряс табличку, проверяя надежность крепежа, не оборачиваясь, пошел догонять колонну. Сальников болтал что-то ободряющее и пустое.

Под завалами собственного дома вторые сутки доходил дядька. Жену он похоронил в саду утром: не вынесло страха ее сердце, разорвалось. Вдовец сел посреди дома и стал ждать конца. Мысленно просил его приближения. Он не думал, что смерть придет к нему постепенно, надеялся, что повезет так же, как и его супруге. Но смерть решила поиздеваться над ним: «Раз призвал меня, теперь потчуй своими страданиями. Я на них падка, сам напросился». Вдовец отчетливо слышал ее ехидный смех. Он не удивлялся этому. Не зря говорят: когда человек лишается глаз, у него прорастают еще одни уши.

Сдавленный в кромешной тьме, он едва дышал и слушал. Звучали голоса тех, кто уже умер. Среди них он узнавал голоса соседей, старых знакомых и коллег, про себя отмечал: «О, и тебя уже нет». Слышалось много незнакомых голосов, молодых, солдатских, с командирским тембром. Были голоса, говорившие на чужом языке: татарском, армянском, немецком. Прозвучал и пропал голос супруги: «Потерпи, скоро встретимся». От него стало чуть легче.