Рана

Ангара была любимой и единственной дочерью старика Байкала. Потом она влюбилась в Енисея и сбежала от отца к нему. Байкал злился, свирепствовал, но не мог догнать Ангару, поэтому от злости кинул в спину дочери камень. Этот камень теперь лежит на границе озера и реки. Его называют шаманским. Эту историю знают все, я даже однажды видела мультик, снятый по мотивам легенды про Байкал и Ангару. В мультике Байкал был очень динамичным стариком, а Ангара – буйной красавицей.

Когда смотришь на Байкал с берега, он совсем не похож на тот образ, который создали мультипликаторы. Байкал – скорее большая степенная вода, а не нервное плещущееся озеро. Если он бушует, он убивает. В Сибири вообще все очень большое. Сложно писать о Сибири и не скатываться в пропагандистские штампы великой стройки шестидесятых годов, дискурс покорения дикой природы и героических поступков советского человека. Но если встретиться лицом к лицу с этими местами, они и правда вызывают смешанные чувства. Они гигантские и как будто сами по себе. И дискурс советской пропаганды становится языком выражения отношений с этими местами.

Я смотрела из окна квартиры на девятом этаже, откуда был виден белый, цвета гипсового слепка, изгиб залива, со всех сторон обрамленный волчьей шершавой тайгой. Я старалась смотреть на эти места как чужая, приезжая, или наоборот – как своя, состоящая из мяса и жил этого места. И все равно не могла понять. Только чувствовала пустоватый страх.

В день после похорон мы отправились жечь костер на Ангару под скалы, которые называются Тремя Сестрами. Мама в молодости училась скалолазанию на этих камнях. Мы шли по лесной тропинке, вытоптанной в белом большом колючем снегу: мимо елей и сосен, мимо торчащих из снега, обросших мхом и лишайниками пней. Все вокруг было очень светлое. Было так много света, что я щурилась, но свет еще настойчивее и больнее бил мне в глаза. Это был свет большого голубоватого неба, с которого кратко, но интенсивно светило полувесеннее сибирское солнце. Лес шуршал и потрескивал. У обрыва мы жгли поминальный костер, кормили собак запеченной курицей и хлебом. Я все смотрела с обрыва на широкий белый лед, на нем серо-голубыми линиями были прочерчены тропы зимних рыбаков и лыжников. Лед, как великий белый экран, отражал свет, он светился бесконечно, ослепительно – настолько, что казалось – у этого света есть звук и дыхание. Все вокруг было живое и нежно шевелилось на ветру и морозе.

Люди все говорили, говорили, но я их не слушала. Я сидела на поваленном дереве, пила пиво, и мне было пусто от широты пространства.

В Листвянке мы вышли на воздух из тесной маршрутки и подошли к черному чешуйчатому берегу Байкала. Недалеко от дороги в глубоком кювете мы нашли маленький белый ресторанчик в форме юрты. Внутри было жарко и пахло дровяной печкой, справа от двери за перегородкой висел алюминиевый умывальник. Мы заказали суп и пару порций поз. Работница окликнула нас и попросила забрать пластиковый красный поднос с одноразовыми тарелочками, на котором стоял желтый суп с переливчатыми пятнами жира, а позы отдавали солоноватой мочой. Мы молча ели за столом, покрытым цветастой клеенкой, а потом пили зеленый чай на молоке. От еды стало душно и голова закружилась.

Дальше мы побрели по берегу вдоль озера. На одной из сопок мы уселись на сухую траву и закурили. Травинки и колючки облепили мое черное шерстяное пальто. Мы сидели у обочины тропинки на самом верху холма и смотрели в прозрачный воздух перед собой. Там, на другом берегу озера, можно было разглядеть голубые с белыми верхушками горы Хамар-Дабана. Стоял глубокий нутряной гул. Ж. решила, что это лавина сходит с гор, но вскоре стало ясно, что шум издают пролетающие низко один за другим пассажирские самолеты, а горы и вода, отражая его, создают долгое эхо, похожее на звук идущей лавины. Мы молча сидели и смотрели перед собой.

А потом я рассказала Ж. о том, как умирала мама. Говорить о ее смерти на берегу Байкала казалось мне неуместным. А ее смерть мне виделась нелепой и неудачной. Все здесь, в Сибири, настраивало на торжественные, спокойные события. Не было места боли и немощи. Я чувствовала бессилие и как будто сама не верила в ее смерть и собственный опыт.

Ближе к вечеру началась пурга. Снег летел мокрый и безобразный. Он облепил шапку, пальто, полы штанин намокли. В городе мы купили плетеный ягодный пирог к чаю.

Я с детства ощущала прочную связь между опытом и письмом. Выговорить, осмыслить опыт никогда не значило для меня поделиться им устно. Не важно, кто является адресатом повествования. Это может быть Ж., и перед ней моя боль уменьшается, обесценивается. Это могут быть чужие люди, тогда мой опыт становится славной трагичной игрушечкой для меня. Я им любуюсь чужими глазами. Чтобы опыт получил тело, мне необходимо писать, письмо помогает мне отстранить его по-настоящему. И еще справиться. Я чувствую, как мой рассказ медленно, петляя, движется к концу. Но я чувствую, что что-то здесь не так. Текст еще недостаточен. Есть темные места, которые мне не удалось разглядеть и выписать.