Райское яблоко

Она им сказала на следующий день. Сонька с Амалией немедленно приехали и взяли на себя хозяйство, хотя их никто не просил даже мысленно. Семья же в составе трех человек – Алеши и бабушки с мамой – теперь ела полный обед, сытный завтрак, а к ужину были то клецки, то гренки.

В пятницу Алеша вернулся из школы с сильной головной болью и хотел сразу же пройти к себе в комнату и лечь, но Сонька с Амалией были в столовой и ждали его.

– Алеша, – с загадочной важностью молвила Сонька. – Сегодня ведь холодно, ты не находишь?

– Находишь, – бесстрастно ответил Алеша.

– Тогда погляди на него. Не спугни!

Алеша посмотрел по направлению ее взгляда и увидел спокойно сидящего на оконном стекле со внутренней стороны комнаты огромного майского жука. Он хотел было пожать плечами и отвернуться, как Сонька его обняла и заплакала.

– Алешенька, папа!

– Что папа?

Он вздрогнул.

– Алешенька, март на дворе, снег идет. А он прилетел. Это он!

– Красивый какой! – прошептала Амалия. – Он, Сонечка, помнишь, в Коньке-Горбунке царя как сыграл? Камзол у него был такой… темно-красный, рукавчики белые, с золотом… Помнишь?

Туловище этого огромного майского жука было бордовым, его покрывал белый пух, а на голове волоски разделялись в продольные зеленоватые полосы. Глаза его были темны, озабочены, и красные усики плавно качались, как веер нарядной, но хрупкой японки.

– Я вас уверяю, – резко, но испуганно сказала вошедшая в комнату бабушка, – что он просто в этих цветах и приехал! И, может быть, спал, а теперь он проснулся… С ума вы сошли ото всей этой мистики!

– Какая же мистика, Зоенька, солнышко! – вся вспыхнула Сонька. – Какая же мистика? Ведь день-то сегодня какой? Ведь девятый! Пришел попрощаться. Вот так и бывает. Душа-то его еще здесь, ей ведь больно – Алешу оставил… Наверное, хочет прощенья просить. Алешенька, не уходи! Ты постой. Пусть он на тебя поглядит, ему в радость…

Алеша схватился за голову и шагнул к двери. Но тут майский жук медленно раскрыл свои маленькие и неловкие крылья, сделал стариковски-неуклюжее движенье, как будто хотел обернуться к Алеше, и вдруг полетел. Летел он старательно, неторопливо, со звуком, таким же шершавым, мохнатым, как все его тело. Алеша, Амалия, Сонька и бабушка стояли не двигаясь. Жук опустился на краешек вазы и тихо пополз. Казалось, что он утомился в полете.

– Его покормить бы, – вздохнула Амалия. – А чем покормить?

– Свари ему супчик, – откликнулась бабушка, – борщ, например. Пускай уж тогда пообедает с нами.

– Я, Зоенька, вижу, что так тебе легче, – сказала Амалия. – Когда человек негативно настроен, ему легче жить. Я и не осуждаю.

Жук перелетел на окно и начал тихо скрести щупальцами стекло. Стекло было крепким и не поддавалось. Он перелетел на другое и начал скрестись, словно даже с тревогой.

– Его нужно выпустить, – вдруг прошептала испуганно бабушка. – Хочет на волю.

– Да он там погибнет! – воскликнула Сонька. – Куда его выпустить? Там такой холод!

Жук уже не просто скребся, он отчаянно стучал в стекло большой черной головой, как будто пытаясь пробить себе дырку. Жужжанье его стало жалобным, диким.

– Иди на цветочек, иди вот на ветку, – твердила ему милосердная Сонька. – Поешь хоть немного, а то ведь погибнешь…

Бабушка открыла форточку. Сонька и Амалия ахнули.

– Лети, если хочешь, – сказала жуку беспощадная бабушка.

Жужжание смолкло. Никто не дышал.

И он улетел! Он больше не бился, не скребся, не плакал. И даже окраска его изменилась: она стала ярче, как будто впитала в себя эти взгляды, которыми люди его провожали, пока он был виден в уже по-весеннему голубоватом и ветреном воздухе. Пока эти люди смотрели, как он, подобный сгустившейся капельке крови, летит, словно знает, к кому и зачем.

Голова разламывалась, есть Алеша не стал. К бабушке пришел ученик, и из маленькой комнаты поползли пронзительные, выматывающие душу, невыносимые, особенно сейчас, звуки скрипки.

– Пойду прогуляюсь, – сказал он Амалии с Сонькой.

Странное раздражение охватило его. Возможно, оно тоже было тоской, но только она проявлялась иначе: не той безысходностью, болью и страхом, которые и начались тогда ночью, когда отец умер, а злым, одержимым, настойчивым чувством, нисколько не целесообразным и диким, хотя, к сожалению, частым, поскольку природа людская столь несовершенна. Ему захотелось обидеть кого-то, и вызвать к себе самому даже ненависть, и возненавидеть в ответ, и ударить как можно больнее, неважно за что.

Ведь только теперь, после смерти отца, он вдруг все и понял. Ему-то казалось, что он был несчастлив, но он ошибался: несчастлив был папа, а он, идиот, за всю жизнь не решился к нему подойти и обнять его просто. Да, пьяного, спящего и безобразного, в колючей щетине, с тяжелым дыханьем! Живого. Со струйкой слюны на щеке.

Обнять и сказать:

– Слушай, я ведь с тобой.

А он, идиот! Идиот и подонок! Проклятые бабы его накрутили. Он возненавидел вдруг бабушку с мамой – во всем виноваты они. И мама как будто бы не понимала, что пьют не от радости, пьют от печали, от ужаса пьют перед жизнью и смертью, а не оттого, что сыграли спектакль!