Райское яблоко

Она все искала врачей, все лечилась, врачи назначали ей кучу проверок, и хапали деньги в почтовых конвертах, рекомендовали то воды, то соли, пока наконец кто-то, самый дотошный, сказал, что провериться следует мужу. А что ему было ходить проверяться, раз Зоя, которая вдруг овдовела, уже была с ним, и они, обезумев, любили друг друга так неукротимо, что Зоя в конце концов и залетела, и он, удрученный, отвез ее в клинику и сам сунул деньги в конверте большому и белому, как Дед Мороз, главврачу.

До сих пор ему было неловко вспоминать, как он шел на прием к урологу, и Лиза, еще ничего тогда не знавшая о Зое, вызвалась его проводить, и на душе у него было муторно, как будто бы он отравился в буфете какой-то несвежей и жирной едой. Теперь, когда он вспоминал, как они бежали по улице, и на сугробах качались узоры седых фонарей, и люди вокруг торопливо тащили продукты и елки, и дети катались на санках с горы, – теперь, когда он вспоминал это все: блестящие Лизины брови, и губы, и запах смолы и хвои, пропитавший морозный синеющий воздух, и их молодой, быстрый шаг, и то, как он мучился тем, что не может сказать бедной Зое хоть слово, а Зоя сидит, ждет звонка, – теперь все, что в этот морозный, чудесный, сияющий вечер казалось ему большой неприятностью и огорчением, таким обдавало немыслимым счастьем, таким просто скулы сводящим восторгом, что он проклинал свои прежние годы, когда он совсем ничего не ценил.

Он словно бы напрочь забыл, что с того морозного вечера, с давнего снега прошло двадцать лет. И в каждой из женщин за все эти годы как будто бы выросло некое дерево, которое не увядало зимою, весной не цвело и не плодоносило, когда наступала богатая осень. И каждая женщина прятала в дупла, которых в нем было великое множество, все то, что скрывала не только от ближних, не только от дальних, но и от себя. А дерево все принимало и, ставши большим, неподвижным и твердым, как камень, давило на ребра, желудок и сердце, но не прорастало сквозь тонкую кожу.

Теперь же, увидев сидящих – жену свою, Лизу, и Зою, любовницу, – он вдруг испугался. Они подводили итог его жизни, они упраздняли опасное счастье, и терпкость, и свежесть, к которым он, Саша, успел так привыкнуть за долгое время.

Лица обеих были неярко, но выгодно освещены теперь уже редким и мелким снежком, который нисколько их не беспокоил. Одеты они были обе небрежно. Жена была в темном пальто и беретике, а Зоя в какой-то почти детской курточке.

Глава двенадцатая Ненависть

Марина не положила письмо обратно в ящик с нижним бельем, а, зажав его в руке, подошла к постели Ноны Георгиевны. Она сама почувствовала, как зрачки ее запульсировали внутри глаз и голова заболела. Прикрытый до пояса, крошечный, детский, лежал неподвижный скелет ее матери, стремившейся приподнять левую руку.

– Какая же ты… – прошептала Марина, застыв над скелетом.

И вдруг ее словно бы что-то ударило.

– А если ты все наврала? Что тогда? Не знаю зачем, но могла ведь наврать. Ах, знаю зачем! Знаю, знаю! Наверное, подумала: вдруг и Агата сама заболеет? И кто тогда будет за вами ходить? Кто будет горшки выносить? И придумала!

Она наклонилась и поднесла исписанные крепким почерком страницы к самому лицу Ноны Георгиевны.

– Живо-о-о, – замычала больная. – Смо-о-от на живо-о-о…

Она говорила «смотри на живот».

– Живот заболел? – усмехнулась Марина. – Придется терпеть.

Нона Георгиевна умоляюще и сердито, как тогда, когда Марина не понимала, что нужно выдвинуть нижний ящик комода и достать письмо, взглянула на нее.

– Смо-о-о-т на…

Марина откинула одеяло. После вечернего мытья на Нону Георгиевну всегда надевали длинную и теплую ночную рубашку. Марина приподняла ее. Перед ней были тощие, с выступающими коленями ноги и впалый, слегка желтоватый живот. Прежде, купая и переодевая Нону Георгиевну, она не обращала особого внимания на длинный уродливый шов, который делил этот тощий живот на две половины. Теперь поняла. Ведь это ее, всю в крови и кудрявую, тащили оттуда на восемь недель прежде срока! Ее! А мать торопилась уехать в Италию. И словно бы мстя за ее торопливость, шов начал гноиться. Его промывали, его присыпали лекарством, вставляли тампоны из ваты во все его дыры, а он все кровил и гноился, и мстил ей. И все не давал ей уехать, сбежать, как будто рассудку противилось тело.

Нона Георгиевна закрыла глаза. Выражение скучающей надменности, которое отличало ее до болезни, вернулось на это лицо с птичьим носом и плотным, с припухшею верхней губой и нежным пушком над ней, ртом. Марина услышала, как она ровно и неторопливо дышала во сне.

Не только сострадания или жалости не осталось в ней по отношению к этой женщине, но вдруг всю ее охватила брезгливость и что-то такое, чему нет названья. Не ненависть, нет. И не злоба, нет. Ужас, что с этим придется ей жить. А как жить?

– Нельзя, нельзя, детка, – шепнул мамин голос. – Нельзя, моя радость…

Марину колотила крупная, отвратительная дрожь. Хотелось сейчас одного – одеться и выйти на улицу, чтобы уже никогда не вернуться обратно.