Райское яблоко

– Да что говорить? Плохо мне. Тут Лиза вернулась, совсем как старуха. Молчит целый день, ходит в рваном халате, хлопочет. «Ты, Саша, устал? Ты, Саша, прилег бы. Ты, Саша, поел бы…» Тоска у меня. Ведь раньше, Валера… – Тут Саша запнулся.

Отец Непифодий махнул бутербродом.

– Давай, говори!

Саша, покрасневший было от случайно вырвавшегося из него мирского имени духовного наставника, опять приободрился.

– Я смерти боюсь. Вот, знаешь, был сон. Такой, впрочем, сон, что и не перескажешь. Как будто я, знаешь, завис в пустоте. И тьма подо мной. Наверх посмотрю, и там тьма. Не страшно, а даже спокойно, как будто я спать только очень хочу. И кто-то как будто бы мне объясняет, что, мол, хочешь спать, так и спи, а спать будешь крепко и весь растворишься. Как сахар вот в чашке. Исчезнешь, короче.

Отец Непифодий испуганно поставил на стол недопитую чашку.

– И что? И весь сон?

– Нет, не весь. И начал я словно бы плыть. Вернее, барахтаться начал, стараться из тьмы этой выбраться. Вязко так, клейко. Как будто кисель, только очень густой. И я понимаю, что больно не будет. А сам, знаешь, дергаюсь, рвусь весь, стараюсь. И все понапрасну. А мне говорят: «Что рвешься? Тебе прилепиться-то не к чему». Мол, все, чем ты жил, чем дышал, – пустота. И сам ты – кусок пустоты. И в ней ты останешься, нечего рваться. Я с этим проснулся.

Отец Непифодий прикрыл глаза левой ладонью.

– Что скажете, батюшка?

– Что я скажу? Мучительный сон, Александр. Мучительный. По мне, так уж лучше бы ты не рассказывал! Да, да! Взял бы да утаил! Поскольку и я человек. Ты думаешь, Саня, я рясу надел, грехи отпустил, да и в рай попаду? А если я, Саня, с тобой, в пустоту? В кисель этот твой? Вот что страшно! Ох, страшно!

– Тебе-то что страшно? Грехи свои все отмолил…

Непифодий не дал ему закончить:

– Да как отмолил? Да чего отмолил? Ведь это я их, нерадивых, учу: идите, мол, да и молитесь! Отмо́лите! Они и идут. Им лишь бы простили! Они же как школьники в школе! А вера не в этом!

Суровая Таисия вошла с яичницей и строго посмотрела на Сашу.

– Покушайте, батюшка. Яйца простынут.

Непифодий зашикал и замахал на нее обеими руками:

– Иди, иди, матушка! Не до яиц!

Таисия выплыла.

– Мне, Саня, еще, может, даже страшнее. Я вроде живу внутри церкви, в законе, ко мне вон приходят, я их наставляю. Не ешьте скоромного в пост, не грешите, не пьянствуйте, с ближним делитесь, любите. А вера-то здесь ни при чем, Александр! Ведь это все – правила, друг мой, слова! А пьяница бедный пойдет и напьется, поскольку он, Саня, иначе не может! А после ко мне – грешен, батюшка, грешен! В меня-то он верит, а в Бога не верит! Икону целует, а что в ней, в иконе? На каждой – цена да фамилия автора!

Отец Непифодий перевел дыхание и возвысил голос.

– А братья мои по духовному сану? Ведь только и сеют один только страх! Народ и так темный, унылый, разгульный, а их еще учат: «Враги кругом, бдите! Все только и думают, как бы быстрее нас всех, православных, гуртом на колени!» Какой уж тут ближний? Кого возлюблять-то?

Саша никогда не видел духовного отца своего в таком возбуждении. У Непифодия как будто пружина внутри распрямилась. Он поднялся с кресла, подошел к окну и затылком прижался к перекладине. Яркое, зимнее солнце разгорелось над его волосами.

– А я, Саня, деньги люблю! Да, люблю! Зачем человеку два дома, скажи? Ведь тело одно! На два стула не сядешь! А я вот оттяпал себе особняк! А сколько часов у меня, ты не знаешь? И лучше тебе, что не знаешь. Я сам давно сбился со всякого счету! А сколько костюмов? Да, Саня, каких! Ведь фирма на фирме, ведь бирка на бирке! А я себя все извиняю: несут! Несут, Саня, дарят! Не гнать же людей!

Отец Непифодий опять замолчал. Саша с тревогой посмотрел на него. Вопросы, с которыми он пришел сегодня в Большой Козихинский переулок, начисто выветрились из головы.

– Вот Таню свою схоронил и запил. Никто и не понял. Сказался больным. А нет чтобы честно пойти и покаяться: «Ну, плохо мне, братцы! А выпью – и легче». Так нет! И три месяца всех проморочил! Престиж! А сколько ко мне, Саня, нелюди ходит! Ну, бритых-то этих! Кресты во всю грудь! Ведь это же, Саня, преступники, черти! У них и не зубы во рту, а клыки! Придет и отвалит деньжонок «на храм», подарков надарит. И руку целует. А я подаю и не брезгую. Вот как! Ведь вижу, что черт, а грехи отпускаю. А кто я такой, чтоб грехи отпустить? А он вон отъедет на два километра да снова зарежет! Такого же, бритого!

– Ну, ты же не можешь за всех отвечать…

– И женщин люблю, – понизив голос, зашептал Непифодий. – Пока была Таня жива, я держался. И голода не было этого, плотского. А как померла, так не знаю, что делать. Венчаю, бывает, а сам-то все пялюсь! Невесты ведь знаешь какие бывают? Не дай Бог глазами разденешь, ой-ой! Сгоришь со стыда, хоть в петлю полезай!

Прежний здоровый румянец на его лице сменился желтоватой бледностью, руки начали торопливо перебирать пуговицы на рубашке.