Райское яблоко

– Я больше к тебе никогда не вернусь. – И плакала горько, навзрыд.

– Ну, иди. Иди. Я тебя не держу, моя радость. Захочешь вернуться, звони на работу.

Она возвращалась, она приползала, и он багровел, и веселое бешенство опять загоралось на рыжем лице. И снова под взглядом крестьянки в лаптях они, спотыкаясь, шли в спальню, и снова внутри ее все раздвигалось, сочилось, как спелый гранат своим огненным соком.

Когда он в очередной раз не открыл ей дверь, а свет в его окнах горел и по шторе ползла, как змея, чья-то тонкая тень, она полетела по улицам, врезалась в машину, стоящую на светофоре, а та, в свою очередь, не удержалась и врезалась в ту, что была перед ней. Вокруг все столпились, завыла сирена.

Она поняла, что убила кого-то.

Глава седьмая Страсть

Сначала он думал, ему ничего и не нужно – просто смотреть на нее. Если она говорила, что вечером будет дома и можно прийти к ней, он приходил в назначенный час, садился в столовой и ждал. Их жизнь была тихой, почти что бесшумной: Агата купала хозяйку, Марина ждала с простыней. Потом они тихо несли этот кокон с большими глазами и мраморной пяткой, всегда задевающей глухо за мебель, в просторную спальню и там еще долго возились, кряхтели, журча по-армянски. Он ждал. Они выходили, садились за стол. Еда была вкусной, совсем не похожей на ту, что готовили бабушка с мамой. За столом говорили мало, Агата сокрушалась, что Марина ничего не ест. Иногда Агата принималась расхваливать Алешу и говорила, что на месте его мамы она бы гордилась таким, как он, сыном. Алеша в ответ усмехался: в их доме гордились успехами папы на сцене. И больше ничем. Это было святыней. Марина жила в ожиданье звонка. Она замирала, когда ей мерещился звук телефона. Потом убеждалась в ошибке, бледнела и отодвигала тарелку. Вскоре уходила Агата – надевала длинное черное пальто, накидывала черный шарф на пышные волосы, и дверь за ней громко захлопывалась. И тут начиналось блаженство. Они вместе мыли посуду, ее вытирали и ставили в шкаф. Марина шла в спальню проведать больную, из спальни журчала смущенная струйка. И все затихало.

Она возвращалась, садилась с ногами опять на диван. В ее красоте была мягкая робость, какая бывает в щенках и котятах. И волосы чуть отливали лиловым, когда пробегал отсвет фар по лицу. Алеша острил, и Марина смеялась. Он стал остроумным. Что с ним происходит, он не понимал. Все краски и запахи стали другими. Дышать было трудно.

Иногда раздавался телефонный звонок. Марина, вскочив, хваталась за трубку. Алеша и не догадывался, что нужно для приличия выйти из комнаты. Он оставался сидеть, и она говорила, отвернувшись, приглушив голос. Разговор не продолжался больше трех-четырех минут. Она возвращалась с каким-то наивным, хотя тоже робким восторгом в глазах, который почти не пыталась и скрыть, но чаще бывало такое, что он ее не узнавал: Марина бледнела, закостеневала. Она его, кажется, даже не слышала. Тогда он вставал и прощался. Она шла до двери, трепала его по руке, но мука была в ее милом и робком, как будто присыпанном снегом лице.

И он убегал. Чтобы ночью во сне видеть это лицо. Отец бы, конечно, ему объяснил, что эта Марина давно уже взрослая, «живет», разумеется, с кем-то. С мужчиной. Не нужно соваться, Алеша, ты слышишь?

Но он не делился с отцом, он не мог. Однажды сказал, впрочем, Кольке Нефедову:

– Я женщину встретил.

– И что? Ты с ней спал? – спросил его грубо Нефедов.

– Как спал? – Он побагровел.

– Как все, – отмахнулся Нефедов. – Все спят.

– Кто все?

– Ну, не знаю! Наверное, кто-то и врет. Не поймешь.

– Да все они врут!

– Вряд ли все.

Нефедова надо убить, идиота. Мараться не стоит. Алешу трясло. Он все это знал. Вокруг все давно целовались и тискались. Да хоть бы и спали! При чем здесь Марина?

После этого разговора он перестал замечать Нефедова, но что-то в нем вдруг сорвалось. Он начал смотреть на Марину другими глазами.

Если бы он хоть на самую малость представлял себе, чем была ее жизнь! Он, может быть, даже ее пожалел. Но пытка, которую он выносил, и все в нем горело и все нарывало, ужасная пытка его подозрений, – она исключала все прочие чувства, а жалость – тем более. Когда он сидел рядом с ней, такой тихой, то ревность его иногда и слабела, как руки и ноги. И он уходил от нее, унося в той впадине мозга, в какую скатилась не нужная всем другим впадинам кровь и, загустевая все больше и больше, давила ему на глаза изнутри, – он там ощущал ее: женщину, женщину… И, мучимый воображением, тщетно пытался понять, как же это? Садится в машину и едет… К кому? И что он там с ней?