Рагу из дуреп

Она привыкла покорять, и её женское тщеславие не позволило ей не завоевать его. А он был неуловим: то демонстрируя своё полное подчинение ей, то внезапно исчезая из её поля зрения, он играл с ней, как играет крючок с рыбой. Его подчёркнутое равнодушие будоражило и заводило её. Эта тщеславная дуэль давала ей ощущение собственной силы и власти, благодаря чему он и выволок краснопёрку, и уложил в садок. Она же в опьянении от поединка решила, что сама завоевала этот непокорный шип. И что самого крупного в своей жизни угря уложила в садок единолично. Можно ли Динку считать после этого умной? Это он, простой колхозный парень из полесской глуши, у которого за душой и в душе не было ровным счетом ничего, кроме разве что знания леса и грибов, сумел раскусить, что у неё, вроде бы такой удачливой и благополучной, в самой сути тлела бездонная неуверенность в себе. И что, несмотря на все её выверты и трепыханья, жила она тщательно глушимым ожиданием какого-то собственного краха. Упырь угадал,  как легко её ранить пренебрежением, насмешкой, обескуражить невниманием, безразличием. Всё это напрочь выбивало почву из-под её ног, накрывая всегда втайне смятённую душу навязчивым ожиданием катастрофы. И когда жена «пилила симфонии» – спасалась музыкой Брамса или Малера, которую он не слушал, не знал да и знать не желал – сразу понимал: она в ауте. Полный здравого смысла пан Упырь безошибочно считал это признаком своего успеха. А её окончательной слабостью только дурак бы не воспользовался.

– Гениалесса! – хихикал он саркастически, глядя на бывшую жену, улыбающуюся с фотографии беззаботно и светло. Глаза у неё были, как два огненных опала. Ещё девять она носила в колечке, которое кто-то подарил ей в качестве оберега, и которое пан Упырь когда-то всё норовил под каким-нибудь предлогом с её пальца стащить. Раздражал его этот оберег. Жизнь отравлял. Намекал, что не всё ещё с Динкой покончено. Кто-то в ней всё ещё видит ту, прежнюю.

– Улыбаешься до сих пор? Хе-хе… С-сука!

Он ненавидел её. Особенно за это колечко, невесть откуда взявшееся на её руке перед самым разводом. И которое, как говорили, ценно именно этими камешками, потому что привозят их откуда-то с Востока. Скорее всего, из Бангкока, где ещё жило древнее колдовское искусство. Такие колечки – с камешками по девять штук – перед тем, как уйти в руки солидного покупателя, проходят специальный обряд. А потом хранят нового хозяина от огня и воды, от ветров и землетрясений. Опал хранил моряков и их семьи. Подозревая, что Динка и сбежала потому, что нашла себе моремана (трудно ли это в морском городе?), то есть, предпочла ему, пану эрудиту, какого-то безмозглого  водоплавающего, он и сейчас, через несколько десятков лет после развода, готов был выпить из неё остатки крови. Особенно когда ему доносили, что у неё вышла очередная книга, и что она вполне благополучно, даже счастливо живёт с новым мужем. Он скрежетал зубами от ярости и обиды. Нашёлся же идиот! Старую бабу замуж взял, камушки дарит! Сам Упырь за все двадцать лет брака не подарил ей даже цветка. Потому что твёрдо знал: стоит протянуть бабе палец, она откусит всю руку. Это было непреложной истиной его Полесья, которое свято хранило традиции польской вёски. Благодаря чему и живо до сих пор, несмотря на много раз менявшиеся власти. Упырь отчаянно жалел, что не подготовился к разводу. Как-то оно всё внезапно случилось. Он-то считал, что окопался на их огромной жилплощади навсегда, и стоит тёще отправиться на тот свет вслед за тестем (для чего умело прикармливал обоих нужными грибками), все квадраты перейдут, наконец, в его руки. А тогда и вообще можно будет подумать, как жить. Новое время давало выбор самый широкий: границы распахнулись, и пан Упырь уже прикидывал, где поселится, когда продаст эту громадную квартиру у оперного. Но смирившаяся вроде бы Динка вдруг сделала неожиданный кульбит. Недооценил он эту обезьяну. Прошляпил. Ладно, хоть при разводе вырвал себе неплохую квартирку. Описал было и тёщино имущество на раздел, но ничего не вышло: у старой карги нашлись все столетней давности чеки и квитанции. И вообще – квартира-то оставалась родительской. Не так-то легко было что-то выдрать из тёщи-бухгалтерши. А собственные денежки пан ни на что не пускал, даже на семейные нужды. Крепко держал их на сберкнижке. Так что собственным чекам и квитанциям взяться было неоткуда. Однако и тут подфартило: дочка поступила куда-то там в Киеве (куда точно – он не интересовался), и Динка с тёщей нашли хороший размен, чтобы жить с ней в одном городе. Вот же правильно батько говорил: есть  Бог. Или провиденье. Или что-то ещё, но есть. Потому что иначе не имел бы Упырь в жизни ничего. Как и не было. Но при разделе имущества Динка опять оказалась дурой и скандалить на потеху соседям не стала: хочешь квартиру – бери, участок в Совиньоне тоже весь забирай, только отцепись, только избавь от себя. Дочку при таких разговорах обычно отсылали под разными предлогами на половину тёщи. И можно было изгальнуться, что называется, всласть.