Рагу из дуреп

Но и дома покоя не было. Только заляжешь с кроссвордом – мозги поточить – вдруг шурин: шёл со смены да решил зайти. Да попробуй не открой. Он – здоровенный, бывший спортсмен. В дверь грохнет – она чуть с петель не слетит: какие при Союзе двери? Так, чтобы не дуло. А замок он и спичкой открывал – какие замки были? Игрушечные. Вот шуряк и наезжал: «Чего дома, мол, сидишь? Не стыдно тебе – молодой здоровый мужик?» Но, как и жена, был он человеком наивным. Ответишь, мол, радикулит, двинуться не могу – верит. Все почему-то верили тогда журналюгам, в авторитете они были не меньшем, чем потом бандюги. В общем, заходить он стал реже. Но всё равно спасу от него не было. Приходилось выпивать, с условием, чтобы Динке (жене и сестре) – ни-ни. Да пока она с работы прибегала, уж и дух спиртной весь выходил.

На его подоконнике обычно лежит Динкино фото столетней давности – не самое удачное, вернее, прекрасное фото его самого – молодого Упыря – со смазанной женой на заднем плане. К чему-к чему, а к старым фотографиям Упырь относился с благоговением. Они напоминали ему, каким он был в молодости. Вернее, как ничто другое, они поддерживали его миф о самом себе.

«Не желаете ли отужинать со мной цыплёнком табака?» – с пшецкой галантностью поклонился он когда-то сердцеедке курса Диане, и повёл её в грузинский ресторан, где хорошо натертый чесноком и политый настоящим сацибели пернатый «за здрасьте» прошёл под любимое Дианкой Цимлянское. Дальше вступили цитаты из «Записных книжек» Ильфа, что-то из язвительной Тэффи, которую она не читала, и можно было без кавычек пудрить ей мозги чужими остротами, создавая образ некоего Чайльд-Гарольда. Играть в Печорина. Или вообще в себя самого. Её, воспитанную на тургеневских барышнях, приводила в восторг его контрастность, непохожесть на неё саму. Да и его рассказы о Полесье, в которых она узрела ореол мистической загадочности, сыграли свою роль. Он подсек её, как глупую миногу. Хотя скорее она напоминала краснопёрку – такая же яркая и самоуверенная. Прямодушные честные парни ей не казались привлекательными – бери их голыми руками. А ей хотелось покорять. Как же – Диана-охотница!

Не знала охотница, что «трофей» её не имел за душой ни гроша, ни образования. В университет он поступил всего-навсего с шестью классами сельской школы: аттестат ему просто нарисовали – свои же всё люди. И поступал он на девичий филфак. Туда парней на руках заносили. Тем более – на заочное отделение, с которого позже перевёлся на стационар факультета журналистики.

Не знала охотница и того, что после знакомства с ней он всё про неё просёк: дура дурой. Но – с четырёхкомнатной квартирой на две половины, дачей, Москвичом и гаражом – правда, родительскими, но родители-то не вечные! Да ещё и «гениалесса»! Эта будет заниматься своими стишками, театриками, всякими мерихлюндиями. Ей заправляй арапа сколько угодно, всё пройдёт, а вот квартира в Пале-Рояле, дача на «Черноморке», «Москвич-412» и гараж с ямой – это реально. Так бы всё и было, но через двадцать лет брака её родители были всё ещё живы, зато дача, «Москвич» и гараж – давно проданы, а деньги – деньги-то, как у всех, сгорели в начале девяностых. Провалилось в яму дело жизни Упыря. И он решил срочно наверстать упущенное.

– Есть у меня миллионерша одна, – как-то объявил он жене прямо с порога, придя домой под утро в помаде и духах. – Так она такими суммами крутит, что тебе и не снились. А ты что? Не умеешь содержать семью! На копейки живёшь. Никчемная баба!

А она растерялась и решила, что это прикол такой. Потому что он и в самом деле часто её мистифицировал, и за годы совместной жизни она перестала понимать, где он говорил серьёзно, а где издевался. Или просто развлекался. Наверное, ей это даже нравилось, видела она в этом особую, редкую грань таланта. И когда Диана читала в газете его очередной фельетон, восхищалась совершенно искренне: направляя ядовитые стрелы, жертву Упырь не щадил. Другие материалы писать – не умел. И не хотел. Он жил в своём личном, скрытом от всех, мирке, не зная ни жалости, ни долга, ни ответственности, и мирок его зависел от ответственности других, от их чувства долга, от их жалости или хотя бы отчаявшейся покорливости. Как мир паука зависит от смирившейся со своей участью мухи, которая сложила лапки и верит, что, если не трепыхаться, паук её не заметит, и минует её чаша сия.

– Какой парень был? А? Бы дуб. Хе-хе… Как я её уделал тогда, а?