Рагу из дуреп

Риммка была не первой. Когда-то, ещё в армии, была у него другая. Даже сын был от неё. Но когда влюбился в Риммку, кривить душой не стал, ушёл, оставив её, впрочем, тут же устроившую свою жизнь с другим. А потом, словно разглядывая собственное лицо в двух половинках разбитого зеркала, тащил деньги то одной, то другой, хотя и не унижал себя – на два дома, как многие из его приятелей, не жил. Просто у обеих были его сыновья и оба сына были будто отлиты в одном тигле по одной форме. И Виту не хотелось, чтобы они в чём-то особо нуждались: в те времена многие одесситки, имея маленьких детей, предпочитали не работать. Да и самому Виту было лестно быть кормильцем – так он чувствовал себя настоящим мужчиной. Иначе все эти фрустрации как-то нарушали в нём природное стремление к внутреннему единству. И после того, как  Риммка устроилась-таки диспетчером в автопарк (уже после развала Союза), в Вите периодически возникали волны-солитоны, что непредсказуемо несли его на рифы. Спасался он от этих волн в яхт-клубе, где была у него с друзьями парусно-моторная яхта. На ней они делали набеги за товаром – флибустьерствовали. Благо неслись развеселые девяностые, когда «разрешено всё, что не запрещено», они на этой яхте, со своим тренером-капитаном отправлялись по параллелям и меридианам из порта Ильичёвск в дальние и близкие страны. С детства была у Вита мечта: стать моряком. Но родители хотели видеть его …закройщиком. Закройщиком он, естественно, не стал, но и моряком не стал тоже, предпочёл таксовать. Однако от учёбы в швейном осталось у него умение и вкус одеваться. А от моряка… Моряком он остался в душе. И вот теперь уже – на этой яхте, случившейся в его жизни, когда ему стало под сорок. Но и это прикосновение к своей давней и вожделенной мечте  стало для него как бы дразнящей мулетой, искажающей перспективу, но зато  погружавшей в магическую атмосферу сна наяву. Где было всё достижимо, хотя и с определёнными потерями. Но дом срубить – деревья убить. И третьего не дано. Потому, вероятно, он и был несколько трюкачом, чуточку, чтобы как-то разрисовать действительность, трикстером и, конечно же, вечным в душе и наяву путешественником. А известно ведь: где причал – там бабы. Бабы в Констанце, в Варне и даже в Стамбуле, везде их хватало, и «работали» они даже в причальных туалетах. Что уж говорить об удобной каюте! Хотя, лично он строго держался правила: не спать с кем попало. Но тело его подчас жило от него отдельно: кто есть кто – понять невозможно, обычно это показывает человеку сама жизнь. И когда кэп прижимал их судёнышко к берегу, подыскивая место для швартовки, Вит ловил себя на том, что поглядывает на вросшие в пагорбы домики с каким-то звериным аппетитом. Особенно, если ветер доносил перезвон гитар Андалусии. Тогда он ощущал, как стремительно и жарко нарастал в нём торжествующий бычий рёв, и вставали дыбом курчавые волосы на крупе.

А что касается Виты, была она обычной молодой женщиной, хоть и не самой заурядной. Не так давно приехала в Одессу с Полтавщины: из Лобковой, пардон, Балки Хорольского района – захолустной, даже заброшенной, и по нынешним временам совсем богом забытой деревушки с населением в шестьдесят душ. Но, обладая природной сметкой, тонкая, ломкая и стремительная, как хлыст, она моментально выскочила за моряка, родила дочку и научилась легко менять точку зрения в зависимости от обстоятельств.

«Особенно резко меняет её удар в глаз», – угрожал иногда Витке муж, когда соседи ябедничали ему о похождениях супруги. Но обычно угрозы этим и ограничивались – он и сам был не без греха. Тем более что ходил теперь под чужими флагами – Черноморское пароходство раздерибанили в два счёта. И было ему  вообще-то уже не до таких тонкостей, как верность жены. Не до жиру, быть бы живу.

После того, как она, вся фосфоресцирующая – бывает период, когда августовское море светится от мириад крохотных существ – вышла из воды, он понял, что она нагая. На это выразительно указывала стрелка тёмной треугольной балки внизу живота и небольшие острые груди. Ошеломлённый такой внезапной реминисценцией, Виктор-Вит начал отчаянно и пылко что-то рассказывать ей об Афродите в пене морской. И ещё о картинах Кирико со спящей Ариадной. И ещё о чём-то подобном, потому что, привирая напропалую, как это делал обычно, если женщина ему нравилась, почувствовал себя как бы в двойной экспозиции: одновременно и стоящим на кафедре строгим преподавателем, и мужчиной, бурно ласкающим этот неожиданный подарок судьбы прямо тут, среди выброшенных на песок мидий. Он даже поперхнулся от желания немедленно слизать с её губ и с её балки соль под аккомпанемент надломленных  берегом волн. Но он себя уважал и не намеревался одерживать столь лёгкую победу. Ему хотелось остаться для этой случившейся девчонки в  некотором роде на котурнах – всё-таки не он её где-то снял. Сама позвонила и вроде как навязалась. Но какое, вообще-то, из двух этих его прямо противоположных желаний было сейчас в нём сильнее, он даже думать не решился.