Рагу из дуреп

– Ты это брось! – резко переходя на ты, строго оборвал Асю правофланговый идеологии. – «Золотой ключик» – одно, а Соллогуб –  другое. Французская кадриль в русском исполнении – это, как говаривал Гоголь, одна нога в узком французском башмаке, а другая в русском тяжёлом сапоге. Очень неказисто. И вообще: водевили – это несерьёзно. Хочешь делать театр – ставь  «Молодую гвардию» или «Голубую чашку». А самое лучшее – на местном материале что-нибудь. Я могу и пьеску подобрать, если надо, – при этом он как-то особенно тесно приблизился к Асе и вроде как ненароком попытался ущипнуть её за грудь. Наверное, и ущипнул бы – ещё ни одна не решилась бы ему в подобном отказать. Но эта довольно ощутимо шмякнула инспектора по белой и мягкой руке.

– Ну, смотри. Дело твоё, – не стал он пререкаться и ушёл в сторону скучающего мотоцикла. Но, когда отошёл уже достаточно далеко, всё-таки обернулся:

– Ты бы, Ася, мосты-то не жгла бы. Старые мосты пригодятся. Ты лучше свои старые грабли жги пока.

Что он имел в виду, осталось при нём. Да она и не задумывалась. Она ведь понимала жизнь по-своему. Этому и радовалась.

Но ничто не мешает радоваться жизни так, как сама жизнь. То свет в клубе вырубался, а чинить электропроводку некому – лето, страда, всё взрослое поколение занято, а молодые в таких делах ещё неумелы – отвёртку берут без резиновых перчаток. То второй исполнитель роли (сына миллионера-откупщика!) вдруг впадал в тоску и решительно отказывался ходить на репетиции. Разве что за белоголовку.

– Вот скажите мне, Асенька, – задумчиво смотрел на неё учитель литературы. – Какую идею вы проталкиваете в своём водевиле? Лучше жить бедно, но честно?

– А вы – против? – она смотрела на него, будто впервые видела. Или будто воспринимала его слова как диктант. И по лицу её блуждала неопределённая улыбка. Вроде как она рассматривала кадыкастую неуклюжую фигуру под микроскопом и не знала, к какому же виду отнести это крупное млекопитающее. Которое, к тому же, и не влазит под микроскоп.

– Я-то?... Хотелось бы, конечно. Да вот дрова на зиму обещали, а не дали ведь…

– Дрова-а, – протянула она  с тем же выражением и тут же: – Итак, приготовились! Девушки! Шейки вытянули! Мужчины! Плечи, плечи развернули – вы же мужчины! Сильный пол! И… р-раз! И- д-два!..

«Я не могу без тебя жить.

Мне и в дожди без тебя – сушь», – гудел за сценой в микрофон рыжий ездовой Пашка. По замыслу Аси старый водевиль пересыпался мелодекламациями о любви и отрывками из произведений великих классиков.

«Мне и в жару без тебя – стыть, – билось в стёкла окон из микрофона.

Мне без тебя и Москва – глушь»…

– Не буду я это читать, это курам на смех, – после довольно долгой паузы вдруг забормотал микрофон.

– Как? Почему не будешь? – всполошенно кинулась на сцену Ася.

– А не хочу...

Ступеньки на сцену были вроде как крутые, а у Аси коротенькое узкое платьице. И Пашка вовсе застеснялся: не знал он, подавать Асе Рамазановне руку или нет. Вроде подать надо, а в то же время – ведь смешно это. Он так и не решился и, сконфуженно глядя на её белые круглые коленки,  взлетающие над ступенями, забубнил:

– Не буду я это…

– Ну почему же, Паша? Ты ведь так хорошо читаешь, – умоляюще заглядывала Ася ему в глаза. – Это очень хорошие стихи. Их очень хороший поэт написал. Николай Асеев. Нужно развивать литературный вкус, Паша.

– Не буду я. Курам это на смех. Потом засмеют, – и смущённый Пашка, аккуратно уложив микрофон на пол, побрёл к двери. А вслед ему голосом сельмаговской продавщицы неслось и вовсе непонятное:

Разбросанным в пыли по магазинам,

(Где их никто не брал и не берёт!)

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

Репетиции шли всё лето. Декорации делали из белых и голубых занавесей. За сцену стащили облупленные от старости кушетки – как раз вошли в моду столы на раскоряченных ножках и такого же дизайна кресла. И самые авангардные селяне сменили мебель, выставив старую в сараи и курятники.

Машенька, Настенька и Катенька – героини водевиля – пели и танцевали, юные дарования уже почти знали свои роли. Во всяком случае, суфлёрше Галочке – семикласснице местной школы – чаще приходилось ловить мух, чем подсказывать текст. А герой-дублёр, который все восемнадцать оставшихся от репетиций часов сражался за отечественный урожай, уже и в самом деле не знал, в какую из трёх девиц он влюблён. Потому что он и в жизни в них влюблялся по очереди и всякий раз по-настоящему. А в водевиле графа Соллогуба и вовсе было сказано, что «жениться позволяют на одной, а одной слишком мало», так что роль влюблённого чиновника у механизатора получалась очень органично. Хоть в жизни он совсем даже и не был сыном миллионера-откупщика. И считал себя богатым только, если на поле приезжала передвижная автолавка, и знакомая продавщица  привозила  не какой-нибудь «сучок», а настоящую белоголовку.

Ася сияла, смотрела на всех влюблёнными глазами и вместо оценки, которую обычно давала каждому, разбирая мизансцены, звучно вещала с авансцены:

О, светлый край златой весны,

Где Феб родился, где цвели

Искусства мира и войны,