Радуга в небе

Вскоре у Урсулы в колледже появилась подруга, девушка, успевшая пожить во Флоренции и носившая поверх строгого черного платья чудесный лиловый или узорчатый шарф. Звали ее Дороти Рассел, и была она дочерью адвоката откуда-то с юга. В Ноттингеме Дороти жила у своей тетки, старой девы, и отдавала весь свой досуг активной работе в Женском союзе, отстаивавшем политическое и социальное равноправие женщин. Это была спокойная, решительная девушка, с гладкой, цвета слоновой кости кожей и темными волосами, кудрявившимися в простой, прикрывавшей уши прическе. Урсуле она очень нравилась, правда, вызывала у нее некоторый страх. Дороти казалась намного старше Урсулы и не знала снисхождения к последней, хотя и было ей всего двадцать два года. Урсуле все время виделось в Дороти нечто роковое, как в Кассандре.

Девушек объединяла прочная суровая дружба. Дороти истово отдавалась учебе, не жалея себя, проявляя одинаковую страсть ко всем предметам. На уроках ботаники она особенно старалась держаться Урсулы, потому что совершенно не умела рисовать. Урсула же делала прекрасные зарисовки своих срезов под микроскопом, и Дороти то и дело подходила к ней поучиться.

Так в восхитительном затворничестве и неустанных трудах прошел первый год обучения. Жизнь ее в колледже своей напряженностью напоминала постоянную битву, и в то же время она оставалась мирной и уединенной.

По утрам Урсула приезжала в Ноттингем вместе с Гудрун. Сестры, где бы ни появлялись, всегда привлекали к себе внимание — стройные, крепкие, энергичные и очень неглупые девушки. Гудрун была красивее сестры — волоокая, медлительная, ребячливая, она производила впечатление мягкости, однако за мягкостью этой таились спокойная уравновешенность и стойкость. Одевалась она в просторную удобную одежду, а шляпы на ее голове всегда сидели чуточку небрежно и очень изящно.

Урсула одевалась с гораздо большим тщанием, но была очень застенчива, вечно была влюблена в тот или иной женский персонаж и в своих безнадежных попытках подражать и копировать доходила иногда до полной нелепости. Но в каждодневной своей одежде она выглядела неизменно элегантно. Когда зимой она шла по улице в длинном твидовом жакете, такой же юбке и черной меховой шапочке, так оттенявшей ее выразительное энергичное лицо, она казалась нежной пушинкой, гонимой беспокойным вихрем.

В конце первого года обучения Урсула выдержала переходные экзамены, и в ее энергичной деятельности наступил период затишья. Напряжение спало, она расслабилась. Вспыльчивость, нервозность, вызванные усиленной подготовкой к экзаменам и волнениями кризиса, через который она прошла, оставили ее, и она застыла в чутком, пассивном ожидании.

На месяц семейство перебралось в Скарборо. Гудрун с отцом были заняты там в летней школе ремесел. Урсуле приходилось часто оставаться с детьми. Но при первой возможности она старалась уйти, побыть одной.

Она подолгу стояла, любуясь сверканием морского простора. Красота его проникала ей в самое сердце. И в нем закипали слезы.

Издалека, из дальних далей, накатывало страстное, жаждущее воплотиться желание. Вдали таилось столько рассветов, жаждущих разгореться. Казалось, эти не разгоревшиеся еще рассветы манили ее из-за горизонта, и душа, стремясь воплотиться, взывала к этим не разгоревшимся еще рассветам.

Когда, сидя на берегу, она глядела на ласковое море, на стремительную и такую прекрасную рябь, пробегавшую по его сияющей поверхности, грудь Урсулы вздымало рыдание, так что внезапно она закусывала губу и из глаз начинали сочиться слезы. Но даже рыдая, она смеялась. Почему она плакала? Ведь плакать она не хотела. Красота моря вызывала смех. И от этой же красоты подступали слезы.

Она озиралась с опаской, надеясь, что никто не видел ее в таком состоянии.

А бывало, что море штормило. Она наблюдала мощное движение воды, устремлявшейся к берегу, глядела, как незаметно, одна за другой, накатывают могучие волны, чтобы удариться внезапно о прибрежные камни фонтаном пены, окутывающей все сказочно прекрасным белым покровом, а потом отступить, оставляя густо чернеть нагромождения камней. О, если б, взрываясь белой пеной, могла бы вырваться на свободу эта волна!

Иногда она забредала в порт и гуляла там, заглядываясь на загорелых матросов в тесных синих фуфайках, отдыхавших на причале и провожавших ее дерзкими и выразительными взглядами и смехом.

Между ней и ими устанавливалась какая-то связь. Она не заговаривала с ними и знать их не знала. И однако, проходя мимо лениво отдыхавших на причале матросов, она чувствовала, как ее охватывает острая до боли радость. Особенно ей нравился один из этих матросов, чьи светлые, со следами соли вихры падали на лоб, прикрывая его голубые глаза. Такой он был ни на кого не похожий, свежий, просоленный, нездешний.