Радуга в небе

Поначалу она не почувствовала разочарования. Ей понравился вестибюль с громадным каменным камином, с готическими сводами, поддерживавшими верхний балкон. Своды эти, говоря по правде, были уродливы, а резьба камина, весьма походившая на картонную, и геральдические знаки, служившие камину украшением, совершенно не согласовывались со стойкой для велосипедов напротив и радиатором отопления, в то время как гигантская доска объявлений у дальней стены, пестревшая многочисленными болтавшимися на ней листками, перечеркивала всякое впечатление укромности и тайны, на которое могло бы претендовать это помещение. И тем не менее слабый и неопределенный, но таинственный дух монашества, с которым первоначально было связано образование, здесь сохранился. И душа Урсулы мгновенно перенеслась в Средневековье, когда обучение сосредоточивалось в монастырях в руках монахов, этих божьих людей, умевших распространять знание, не отрывая его от религии. Чувство, с которым она вошла в колледж, было сродни монашескому.

Тем более неприятно поразили ее грубая вульгарность в холлах и гардеробах. Почему они не могут сохранять совершенную красоту? Но признаваться в своем критическом отношении она не хотела Как-никак она ступила на священную землю знания.

Ей хотелось бы наблюдать всех студентов чистыми, одухотворенными существами, изрекающими лишь высокие истины, ей хотелось бы видеть на их лицах спокойствие и монашескую просветленность.

Но, увы, девушки в колледже болтали и хихикали, они были суетны, разряжены, с завитыми кудряшками, а молодые люди были нелепы и незначительны.

И все же каким наслаждением было пройти с книгами под мышкой по коридору и, толкнув цветное стекло двери, войти в большую аудиторию, где должна была состояться первая лекция! Окна помещения были просторны, величественны. За коричневыми рядами столов, ожидавших студентов, и возвышением кафедры чернела гладкая поверхность пустой грифельной доски.

Урсула сидела возле окна в заднем ряду. Из окна виднелись пожелтевшие липы, мальчик-рассыльный молча шел по тихой, по-осеннему солнечной улице. Все это было далеко, далеко от нее.

А вокруг глухо, как морская раковина, гудел отголосок столетий, время таяло, исчезая, и эхо знания наполняло собой вневременную тишину пространства.

Урсула внимала с радостью, переходящей в восторг, делала записи, ни на секунду не подвергая сомнению услышанное. Лектор был глашатаем истины, ее служителем и адептом. Облаченный в черную мантию, стоя на кафедре, он словно улавливал и вычленял из невнятного хаоса разрозненные нити знания, витавшие в воздухе, свивая их воедино и превращая в стройность лекции.

Сперва она воздерживалась от критики. В профессорах она не видела обычных людей, евших по утрам бекон и надевавших ботинки, прежде чем отправиться в колледж. Они были облаченными в черное жрецами знания, служившими свою вечную мессу в неведомых и погруженных в тишину храмах. Рукоположенные, они держали в своих руках ключи от тайны, которую призваны были хранить.

Лекции дарили ей необыкновенную радость. Ей радостно было узнавать педагогику, она с удовольствием соприкасалась с самой сутью знания и обретала свободу, получая представление о знании на разных его этапах и развитии его. А каким счастьем наполнял ее сердце Расин! Непонятно, почему это происходило, но, читая чеканные строки его драм, вслушиваясь в мерную поступь стиха, она чувствовала, как замирает сердце, словно вступает она наконец в царство истины и подлинной жизни. На уроках латинского она читала Ливия и Горация. Странно доверительная приземленная атмосфера их латинского класса как нельзя лучше подходила Горацию. Тем не менее он ей не нравился, как не нравился и Ливии. В их велеречивом латинском было какое-то отсутствие строгости, и она тщетно пыталась воскресить в себе ощущение римского духа, которым некогда успела проникнуться. Но чем дальше, тем больше латынь обнаруживала свою искусственность и становилась какими-то сплетнями, где все сводилось к болтовне и вопросам стиля.

Камнем преткновения, вызывавшим у Урсулы неизменный ужас, была математика. Преподаватель объяснял так быстро, что у девушки начиналось сердцебиение, так напряженно, всеми нервами, вслушивалась она в его слова. Она силилась овладеть предметом, уделяя ему много времени дома.

Но самыми приятными для нее были дни в классе ботаники, когда она делала лабораторные работы. Студентов тут было немного, и ей нравилось сидеть на высоком табурете перед рабочим столом и, орудуя бритвой, делать один за другим срезы, а потом класть их на предметное стекло и, настроив микроскоп, делать в тетради зарисовки самых удачных.