Радуга в небе

Подошли экзамены, после которых со школой было покончено. Предстояли долгие каникулы. Уинифред Ингер уехала в Лондон. Урсула осталась в Коссетее одна. Ею овладело ужасное отчаяние отверженной, отчаяние, способное совершенно отравить жизнь. Всякое дело ей казалось бесполезным, всякое стремление — тщетным. Все равно она отрезана от остального мира. Ее удел — одиночество, страшное, убийственное. И будущее не принесет ничего, кроме черного кошмара распада, разложения. Но, несмотря на эту страшную угрозу разложения, она оставалась самой собой. Что и являлось сердцевиной всех ее страданий: она была не в силах убежать от себя, перестать быть собой.

Она все еще была привязана к Уинифред Ингер. Но накатывала и тошнота. Она любила свою учительницу, но чем дальше, тем больше в ней накапливалось чувство какой-то мертвечины, которую несла в себе эта женщина. И временами она даже считала ее безобразной и слишком плотской. Ее женственные бедра казались Урсуле излишне широкими, грубыми, а щиколотки и плечи — толстыми. Ей хотелось изящества и стремительного напора, а не этой тяжелой и липнущей влажной плоти, липнущей оттого, что лишена собственной жизни.

А Уинифред все еще любила Урсулу. Красота и пыл девушки вызывали в ней страсть, она беспрестанно угождала Урсуле, готова была ради нее на все.

— Поедем со мной в Лондон! — молила она девушку. — Тебе будет там хорошо. Там ведь столько удовольствий.

— Нет, — упрямо и хмуро отвечала Урсула. — Нет. Не хочу я ехать в Лондон. Хочу остаться сама по себе.

Уинифред понимала, что это значит. Она понимала, что Урсула начинает ее отвергать. Горевший в ее юной подруге жар, прекрасный и неутолимый, не желал больше мешаться с ее исковерканной, извращенной жизнью. Уинифред это предвидела. Но она была слишком горда. Хотя в глубине ее души разверзалась черная бездна отчаяния.

Казалось, жизнь ее кончена. Но бушевать и яриться ей мешала безнадежность. И предусмотрительно оберегая и расходуя остаток чувства, которое все еще питала к ней Урсула, она отправилась в Лондон, оставив возлюбленную в одиночестве.

И после двух недель разлуки письма Урсулы вновь стали нежными и полными любви. Дядя Том пригласил ее пожить с ним. Он был теперь управляющим новой большой шахтой в Йоркшире. Может быть, и Уинифред тоже с ней поедет?

Ибо Урсула облюбовала теперь перспективу брака для Уинифред. Она хотела, чтобы та вышла за ее дядю Тома. Уинифред понимала это — она ответила, что приедет в Уиггистон. Понимая, что делать нечего, она предоставила все воле судьбы. Том Брэнгуэн тоже разгадал замысел Урсулы. Он тоже испытал крах всех желаний. Раньше он делал что хотел. Но привело это лишь к душевному разладу и полному упадку всех жизненных сил, скрываемому им под маской терпимости и добродушного юмора. Теперь он никого на свете не любил — ни единого мужчину, ни единую женщину, ни Господа, ни человечество в целом. Он пришел к устойчивости полного отказа от всех стремлений. Ни собственное тело, ни собственная душа не заботили его больше. Единственное, чего он хотел, это чтобы его оставили в покое, не лезли в его жизнь. Лишь за это — простой факт его существования в мире — он еще держался. Здоровье еще не изменяло ему. Он жил. И наполнял жизнью каждое мгновение. Таким и раньше было его кредо. Легкость и непринужденность не были ему присущи от природы, но какой-то выход в этом он для себя нашел. Когда его не тревожили в его одиночестве, он поступал как ему заблагорассудится, очертя голову и не думая о последствиях. Ни добро, ни зло его больше не волновали. Каждое мгновение жизни превратилось в крохотный отдельный островок, пустынный, не обусловленный.

Он жил в большом новом доме из красного кирпича, стоявшем на отшибе и выбивавшемся из однородной массы красно-кирпичных домов, звавшихся Уиггистоном. Городку было всего семь лет. Ранее же это была деревенька в одиннадцать дворов на краю полураспаханной вересковой пустоши. Потом в земле обнаружили пласт угля, и через год возник Уиггистон — ряды и ряды розоватых, хлипких и словно призрачных строений по пять комнат каждое. Улицы были чистейшим воплощением уродства: темно-серая щебенчатая мостовая, тротуары с асфальтовым покрытием, удерживающие все ту же унылую череду домов — стена, окно, дверь, и так без конца, — краснокирпичная искусственная река, текущая в никуда из ниоткуда. Бесформенное нечто, повторявшееся вновь и вновь. Лишь время от времени однообразие нарушали какие-нибудь овощи или скудные бакалейные припасы, выставленные в витрине.