Радуга в небе

Они говорили о религии, очищая ее от догм и фальши. В представлении Уинифред религия была гораздо человечнее. Постепенно Урсула осознала, что все известные ей религии — это лишь разные одежды, в которые рядится мечта человеческая. Мечта и была реальностью, а одежда зависела, в общем, от национальных пристрастий либо была продиктована необходимостью. У греков имелся обнаженный Аполлон, у христиан облаченный в белое Христос, у буддистов — их царственный отпрыск, у египтян — их Осирис. Религии были делом местным, вера же была универсальна. Христианство являлось лишь ее ответвлением, частностью. Но до сих пор местно обусловленные религии еще не ассимилировались в единую веру.

В религии явственно звучали две сквозные темы — страха и любви И тема страха в величии своем не уступала теме любви. Христианство использовало распятие, дабы избавиться от страха; «Соверши со мной худшее, чтобы уничтожить во мне страх этого худшего». Но то, что страшит, необязательно есть зло, как то, что любишь, необязательно есть добро. Страх может преобразоваться в преклонение, а преклонение тождественно покорности; любовь же может преобразоваться в триумф, тождественный восторгу.

Они часто говорили и о философии, пытаясь пробиться к сути многих сочинений. В результате ее склонили к мысли о том, что единственным критерием как добра, так и истины служит желание человека. Истина — не запредельна и не надмирна, она сама — производное человеческого ума и ощущения. И бояться на самом деле ничего не надо. Тему страха как основу религии следует оставить в прошлом, отдав ее на откуп древним почитателям силы, поклонявшимся Молоху. В наш век просвещения мы не поклоняемся силе. Она стала прерогативой сферы финансов, где действует тупая наполеоновская гордыня.

Но Урсула тяготела к Молоху. Ее бог не был кротким и смиренным, с Агнцем или Голубем в качестве символа. Он был львом и орлом. Но не потому, что и лев, и орел обладали силой, а потому, что они были горды и неодолимы; они были тем, чем они были, а не покорными рабами пастуха, не питомцами нежной дамы или жертвами на алтарь священнослужителя. Урсуле до смерти наскучили кроткие и покорные агнцы и унылые голуби. Если агнец ляжет вместе со львом, возможно, для агнца это и будет большой честью, но силы льву это не убавит. Самообладание и достоинство львов вызывали у нее восхищение.

Было непонятно, как агнец может любить. Агнцы были созданы лишь для того, чтобы быть любимыми. Они умели только бояться — дрожа, предаваться страху и становиться жертвой; или же предаваться любви, чтобы быть любимыми. В обоих случаях они были смиренны и пассивны. Яростные разрушительные любовники, стремящиеся к моменту наивысшего страха и наибольшего триумфа, когда и страх, и триумф равны, были не из породы агнцев, а также голубей. Она напрягала свои члены подобно львице, подобно необъезженной лошади, и сердце ее терзали неумолимые желания. И пусть ему тысячу раз суждена была гибель, все равно оно было и оставалось сердцем львицы, даже тысячный раз возрождаясь к жизни после очередной гибели, возрождаясь еще более яростным, не ведающим сомнений, сознающим свою непохожесть и отделенность от целостности противоречивой вселенной, от всего, что не есть она.

Среди прочего Уинифред Ингер интересовалась и женским движением.

«Мужчины больше ничего не создадут, они утратили способность создавать, — говорила старшая из подруг. — Они много суетятся и болтают, но, в конечном счете, они попросту глупы. Они подгоняют все под обветшавшие и косные абстракции. Любовь для них — это мертвая абстракция. Они ищут к тебе подход не для того чтобы полюбить тебя, они ищут в тебе свою идею, говоря: «Вот она, моя идея», и таким образом воспринимают лишь себя и избирают лишь себя. Как будто я — это выдумка мужчины! Как будто я и существую только потому, что какой-то мужчина выдумал идею меня! Как будто я могу стать его открытием, отдав свое тело для воплощения его идеи, предоставив инструмент, чтобы он мог претворить в жизнь мертворожденную теорию! Но они слишком суетливы и привередливы для творчества; все они импотенты — не могут захватить женщину. И всякий раз получают лишь идею, чем и довольствуются. Они похожи на змею, кусающую свой хвост, потому что голодна».

Подруга познакомила Урсулу со своими друзьями — женщинами и мужчинами, образованными, но не удовлетворенными жизнью, беспокойными, казавшимися в чопорном провинциальном обществе такими же кроткими, каким было их внешнее поведение, несмотря на бешенство страстей, кипевших у них внутри.

Девушку влекло в странный хаотичный мир, мир запредельный. Она была слишком молода, чтобы до конца это понимать, и при этом от всего дурного ее оберегала прививка — любовь к учительнице.