Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Теперь она поняла выражение неуверенности, обиды и вызова в больших детских черных глазах этой маленькой женщины. Это было гордое и прямое грациозное существо, но, может быть, слишком рациональное и не свободное от предрассудков. Возможно, это частично объяснялось пресловутой щепетильностью всем известного Симона Фассета.

— Да, как только мы разведемся, я выйду замуж за майора Иствуда. — Теперь все ее карты были открыты. Она никого не собиралась обманывать. Позади нее кратко переговаривались двое мужчин. Она оглянулась и остановила взгляд больших черных глаз на цыгане. Тот смотрел снизу вверх, как будто с робостью и почтением, на ее большого приятеля в дорогом джемпере, стоящего совсем близко с трубкой во рту, с низко опущенной головой.

— На лошадях из Аграса… — услышали они обрывок фразы, сказанной тихим голосом цыгана.

Мужчины говорили о войне. Как оказалось, цыган служил в артиллерийском полку, бывшем в непосредственном подчинении майора.

— Какой красивый мужчина, — сказала еврейка по-немецки и, спохватившись, сразу же повторила на английском: — Ах, какой все-таки красивый мужчина! — Для нее он, как и для всех, был одним из обыкновенных мужчин, первым встречным, да при том еще цыганом.

— Довольно красивый, — безразлично произнесла Иветт.

— Вы на велосипеде? — удивленно воскликнула маленькая женщина.

— Да, из Пэплвика, здесь недалеко. Мой отец здешний пастор: мистер Сейвел!

— О, очень приятно! — сказала еврейка. — Я знаю! Умный писатель! Очень умный! Я читала.

Еловые шишки уже рассыпались и огонь был как высокий искрящийся столб из разрушающихся, на глазах осыпающихся пламенеющих цветов.

Послеобеденное небо затянулось облаками. Возможно, к вечеру пойдет снег.

Майор вернулся и натянул на себя пальто.

— Я никак не мог вспомнить, откуда мне знакомо его лицо, — сказал майор, — а это один из наших грумов, он ухаживал за лошадьми.

— Послушай, — сказала маленькая еврейка, обращаясь к Иветт. — Почему бы тебе не подъехать с нами до Нормантона. Мы живем в Скорсби. Мы можем привязать велосипед к багажнику.

— Да, пожалуй, я поеду с вами, — сказала Иветт.

— Подойдите, — сказала женщина глазеющим на нее детям, когда майор отошел, чтобы укрепить велосипед Иветт на машине. — Подойдите, не бойтесь, идите сюда, — и, вынув маленький кошелек, достала из него шиллинг.

— Подойдите! И возьмите деньги, — повторила она.

Цыган отложил работу и ушел в фургон. Старуха резко прикрикнула на детей из-за ограды. Двое старших несмело вышли вперед. Гостья дала им две серебряные монетки, шиллинг и еще какую-то мелочь, бывшую у нее в кошельке, и вновь послышался грубый окрик невидимой старухи.

Цыган спустился из фургона и направился к костру.

Маленькая женщина изучающе рассматривала его лицо с выражением плохо скрываемого снисходительного превосходства человека более высокого племени.

— Вы были на войне, в полку майора Иствуда? — спросила она.

— Да, леди!

— Надо же такому случиться, что вам довелось встретиться здесь, сейчас!.. Скоро пойдет снег, — она посмотрела вверх, на небо.

— Но не сейчас, позже, — сказал цыган, глядя в том же направлении.

Он тоже казался неприступным. И его племя было очень древним, и оно занимало особое место в процессе становления общества. И не желало признавать поражения. Пусть временно, но можно ведь будет еще посчитаться в будущем. После войны шанс что-либо изменить так или иначе полностью исчез. Всякая возможность перемен жестоко подавлялась, его племя по-прежнему оставалось за рамками законов общества. Но какой смысл хныкать или просить пощады? Глаза цыгана, постепенно утрачивая выражение доверительной близости, вновь стали дерзкими, даже наглыми. Взгляд, все еще устремленный вдаль, опять стал жестким, отрешенным. Он покончил с воспоминаниями о войне и вернулся к действительности.

— Ты возвращаешься на автомобиле? — спросил он, быстро взглянув на Иветт.

— Да, — ответила она, с довольно заметным кокетством, многозначительно. — Погода так изменчива…

— Погода изменчива… — повторил он, глядя на небо.

Сейчас она ничего не могла сказать о его чувствах. Да по правде говоря они не очень-то ее интересовали. Она была так увлечена историей маленькой еврейки, матери двоих детей, которая горела желанием отобрать свое состояние у известного инженера, своего мужа, и отдать его нищему, лет на пять-шесть моложе ее, белокурому красавцу-майору Иствуду. Как интригующе, как смело, какая самоотверженность!

Белокурый атлет вернулся.

— Дай мне сигаретку, Карл! — сказала маленькая еврейка протяжным глухим голосом. Медленным, точно рассчитанным движением тренированного спортсмена он достал портсигар. Была в нем какая-то особая чувствительность, заставлявшая его двигаться медленно, осмотрительно, очень осторожно, точно боясь пораниться от соприкосновения с людьми. Он предложил сигарету жене, потом Иветт и затем протянул портсигар цыгану. Цыган не отказался.

— Спасибо, сэр, — сказал он и, подойдя к костру, стал прикуривать от раскаленных углей. Обе женщины наблюдали за ним.