Радуга (Мой далекий берег)

Двери в дом Желя (того самого, что давал Сашке письмо к знаменитому исангскому лекарю) — приметные, с гиацинтом, вставленным в смотровое «сердечко», были распахнуты настежь. В них то и дело входили и выходили люди. Держа Сёрен за руку, удивляясь, Сашка влился в их медлительный ручеек. И идти сюда было ему опасно, и доверять непростую вещицу чужим рукам не хотелось. Но, еще минуя тесную прихожую, вдохнув запах свежесрезанной омелы и кукушкиных слезок, Сашка понял, что опоздал. Тело гранильщика, укрытое ковром, распростерлось на столе. Голова с аккуратно расчесанными черными с проседью волосами и бородой запрокинулась, из-под ковра выглядывали узловатые, темные, словно кора, ступни и ладони. Глаза укрывали старинные медные полушельги, в головах стояли стеклянные кубок с водой и чашка с зерном, в которой топталась и гулила, совсем не боясь людей, розоватая горлинка с колечком темных перьев вокруг шеи. Всхлипывала, укрываясь передником, простоволосая женщина: не то жена, не то дочь. Подле нее, обхватив край скамьи руками, понурился кряжистый мужчина. По складкам на новехоньких штанах и рубахе становилось понятно, что их только что вытащили из сундука.

— Ну что делать, Миоара, — бормотал он. — Да я колени истер в ратуше, упрашивая. Говорят, зарывайте, как порядочные люди. Нечего коршунов кормить.

— Порядочные люди!.. — голосила Миоара. — В землю, навеки. Чтоб вырия не увидел…

К Сашке и Сёрен протиснулась хмурая крепкая девушка с некрасивым лицом, усиками над пухлыми губами и толстыми короткими косами, протянула чашку с медом и хлеб. Гости отпили, отломили по кусочку.

— Что-то я вас не знаю.

— Нам гранильщик нужен.

— Другого поищите.

Сёрен вдруг дернулась, качнулась, повиснув у Сашки на рукаве:

— Идем!..

Они выбрались и остановились у стены, чтобы не мешать проходящим и проезжающим. Над головами со скрипом раскачивалась вывеска, изображавшая очки в золотой оправе.

— Что с тобой?

— Ты видел? Кровь у него под носом, — тяжело дыша, ответила Сёрен.

Сашка обнял подружку, загораживая от чужих взглядов:

— Когда умирают, кровь из носу часто идет. Не стерли, не углядели… Ну, поплачь, если хочешь…

— У Бокрина тоже так было!

— Не ушли еще? — давешняя крепышка высматривала их с порога, прислоняя глаза ладонью. — Иди сюда.

Сашка сунул платок красной, злой Сёрен, подошел.

— Я тебя вспомнила, ты к деду приходил. Да, меня Илиша звать, — она облизнула губы. — Так что случилось? Может, я помогу?

Сашка показал осколки стекла и серебряную оправу с ручкой:

— Вот, разбилось. Хозяйка заест теперь.

Илиша рассмотрела зеркало, блеснула карими глазами:

— Красивое… Ладно, давай. Сегодня — нет, а завтра возьмусь, послезавтра приходите. Хоть с рассвета. Новое стекло вставить или старое переплавить? Хотя не хватит, — она пожевала толстыми губами. — И подружка твоя красивая. Синеглазая. Нездешняя, я вижу.

— Старое, — сказал Сашка, переводя разговор. Сколько ни рылся в памяти, не мог он этой Илиши припомнить. Да чересчур глазастая.

Девушка сжала в кулак узелок с остатками зеркальца:

— Сделаю. А ты деда помяни, слышишь? — шумно сглотнула, пряча глаза. — В обычной жизни всего намешано, рядом с горем надежда. А рабы пыльные одну тоску и оставили. Не дождался дед.

— Чего?

— Берегини, глупый… — внучка покойного гранильщика приподнялась на цыпочки и чмокнула Сашку в щеку, подтолкнула к ожидающей на повороте скукоженной Сёрен:

— Ступай. Вон, меня зовут уже.

47

В хороме пахло сдобой, сливовым повидлом, вишнями и молодым вином; сапожной кожей и — самую капельку — гнилью. От беленой печки шло ровное тепло. Перед печкой стояли «покоем» три скамьи, и между ними дубовый одноногий престол. На престоле лежал башмак. Был он грубым, но прочным: яловая кожа крепилась к деревянной подошве гвоздями с круглыми, как блины, шляпками. Нос башмака был тупой и закрытый, а на пятке ремешок с квадратной медной пряжкой. И шляпки гвоздей, и пряжка были начищены до блеска. На то, что башмак этот женский, указывал бантик с цветной бусиной посередине. Вокруг «сокровища», каждый на своей скамье, восседали отцы-радетели Кромы: раскормленный хряк-бургомистр, похожий на окосевшего барсука магистрат и палковидный дознаватель с неизменным зонтиком на костяной ручке. Рыла у всех троих были озабоченные и взаимно недовольные. С беленых стен через их головы столь же неодобрительно пялились друг на друга портреты предшественников в тяжелых рамах. Сквознячок из отворенного во внутренний садик оконца гонял по мозаикам пола пылинки, в кустах бузины заливалась малиновка.

Бургомистр громко чихнул, каблуком воровато затер сорвавшуюся из рукавов пыль.

— Закройте, — пропищал капризно. — Дует!

Магистрат на рысях подскочил и захлопнул створку.

— И дрянь эта на столе зачем?

— А затем, — пояснил ядовито отец-дознаватель, — что привела к безвременной смерти нашего доброго покровителя.

Магистрат попытался раскрыть оба глаза:

— Хилый… Меня давеча в «Капитане» дубовой скамьей огрели…

Лицо отца-дознавателя отразило несбыточное желание свернуть ему рожу в другую сторону — для симметрии. Магистрат проникся и замолк.