Радуга

Да, зерно, упавшее в душу господина Маукнера, пустило ростки, и чужеродное растение опутало все его существо. Пятно — круглый щиток в центре поля зрения левого глаза, свалившего всю свою работу на брата справа, — сжималось и уплотнялось, потом в нем появился просвет и зрение начало медленно улучшаться, но Маукнер все еще вздрагивал, по временам со страхом взирая на собственную жизнь, на жизнь некоего Ингберта Маукнера, и очертания его расплывались. Вот скачет лягушка, подумал однажды Маукнер, отдыхая на скамье у озера, а внизу, у берега, Эльза бросает в воду кусочки хлеба; но стоит взглянуть одним левым глазом — и лягушки как не бывало. Исчезла, нет никакой лягушки; и все-таки — вот она, лягушка. Если бы вдруг появилось таинственное существо, столь же превосходящее меня во всех отношениях, как я — лягушку, и у него было бы в левом глазу пятно, и взгляни он на меня этим глазом — меня бы не стало. Нет меня — и все же я есть. А как обстоит дело со смертью? Возможно… возможно, что смерть, моя смерть, за которой стоит пугающее небытие, — всего лишь туманность, которая некогда скроет меня, подобно тому как пятно в моем глазу скрывает лягушку, карабкающуюся сейчас по траве. Разумеется, мы не бессмертны — в этом мне себя не убедить, но кто знает, а вдруг что-нибудь от меня да останется! Если смерть — туманность и я прохожу сквозь нее, то смерти нет, а может, и есть — непонятно! Но вот он, мой левый глаз с пятном, уже не похожим на Норвегию, и все-таки… Есть же за этим какие-то горизонты…

Так жил Ингберт Маукнер день за днем… Он выполнял свои обязанности, занимал прежнее положение, ему и в голову не приходило связаться с сектантами или заняться индийской философией. Но он равнодушно отнесся к тому, что иные дамы и господа отдалились от него, и не кипел негодованием из-за того, что покинут старыми друзьями. Зато дети жаждали теперь общества своего папочки — он так отлично понимал их мысли, валялся с ними на диване, устраивал домик под столом. Да, он излучал доброту, тепло и сердечность, и никто так не чувствовал ее, как его служащие и особенно дети; в мире взрослых, холодном мире, где всегда следует ожидать удара, детей, словно магнитом, тянуло туда, где из неизвестности веет теплом дружеского сердца, пусть даже тепло это порождено пятном в глазу слегка косящего виноторговца, обладателя багрового затылка и квартиры на Оливерплац.

1926

Перевод Б. Арон

Медяница

спытываете ли вы отвращение к людям с костлявым горбатым носом, к этаким чересчур уж тощим субъектам, которые протискиваются в вашу комнату, согнувшись в три погибели? Если да, то инстинкт вас не обманывает, особенно когда вам нужен садовник. Правда, человек, на чьем изможденном лице красовался такой нос и глаза, круглые, как у вороны, давно уже получил за все сполна, как говорят берлинцы, и впридачу его настигло возмездие за плутни, пожалуй, даже слишком суровое, да к тому же от однорукого. Но жизнь редко соразмеряет свои удары; если вы нападаете первый, она рубит сплеча, а там уж предоставляет вам самому выпутываться.

Как бы там ни было, во всем этом происшествии вам надо принять во внимание то, впрочем, естественное обстоятельство, что садовник Гайгеланг тоже был когда-то ребенком, одним из пяти, оставленных без надзора измученной матерью. И вот однажды, когда маленький Густав играл в городском парке, ему улыбнулось счастье — перед ним в песке засверкала круглая металлическая падка темно-бронзового цвета. Какая чудесная игрушка! Как приятно стать обладателем такого блестящего предмета! И какой ужас испытал он, какой душераздирающий ужас, когда эта длинная вещь, схваченная детской ручонкой, вдруг ожила, вздрогнула и уползла, превратившись в страшное существо, в медяницу! «Змея!» — кричит Густав, и его слабое сердечко замирает. Лишь через несколько минут оно снова начинает биться. А покамест он сидит там один-одинешенек, солнце немилосердно печет его тщедушное тельце, под ним лужица — и мрак застилает детские глазенки. С той поры, как в первобытном лесу питон срывал с деревьев голых детей человеческих, а гадюка жалила их, когда они искали ягоды, ужас перед этим скользким чудовищем таится в наших нервах; подобный испуг иногда проходит с годами, а иногда и нет.

Эту историю особенно хорошо рассказывать летом в маленьком садике, по которому проносятся резкие, насмешливые порывы ветра нашей благословенной берлинской равнины. Когда ветер, перебирая листву деревьев, шумит в тополях, когда розы величиной с детскую голову и лилии, огненно-красные, как орел на гербе, важно покачиваются на своих стеблях, тогда рассказчику работать легко и даже приятно. А вы тем временем лежите на травке, одежды на вас не слишком много, и если к тому же вы статная берлинка, то господь бог может причислить вас к своим самым удачным садовым растениям. Вы глядите в голубое небо, где самолет, жужжа, пролетает к Темпельгофу, и благословляете прекрасный, окаймленный дачами город, где жизнь бьет ключом, жизнь спортивная и, что еще ценней, духовная.