Радуга

Теперь же, когда Маукнер лежал в постели, ночью или отдыхая после обеда, что способствует размышлениям, ему приходили в голову своеобразные идеи. Маленькое пятнышко в глазу, крошечный лопнувший сосудик, образовавшийся крохотный рубец открыли Маукнеру, что красное — вовсе не красное. Кто может поручиться, что правый глаз — лучшее окно в мир, чем левый? А что, если, боже упаси, и в правом глазу произойдет кровоизлияние — какой еще подарочек поднесет ему тогда окружающий мир? Здоровые пять чувств служат нам свою службу, но говорят ли они правду? Кто может это подтвердить, кто нотариально заверит их достоверность? И можно ли точно установить, что красиво и что безобразно, если даже у Гёц-Утца нет постоянного облика? Какое-то проклятие обрушилось на незыблемый мир, он зашатался, потерял прочности. Обратился в губку, туф, карикатуру…

Вот идут люди, довольно далеко отсюда. Один взгляд — и они бесследно исчезают, только серая застывшая пустота отмечает место, где они находились. Это уж чересчур. За стопроцентной неопровержимой повседневностью вставало нечто другое, нечто возможное. Откуда взять уверенность, что его взгляд на предметы, которых он даже не видел, о которых он только читал, приняв их на веру, непогрешим? В политических суждениях Маукнера начало обнаруживаться уважение к мнениям противной стороны. По неопытности он неосторожно высказал свои сомнения вслух и вдруг почувствовал себя одиноким среди своих. Почему коммунисты не могут быть по-своему правы? Почему непременно национал-социалисты должны быть нашими спасителями? А может быть, вовсе не Людендорф, а Ленин — великий человек? Возможно, что Вильсон изложил свои четырнадцать пунктов вовсе не для того, чтобы нас обмануть или подвести? Может, было бы лучше не убивать Эрцбергера и даже Либкнехта и Люксембург? Неужели неоспоримо, что нас победили только благодаря «удару ножа в спину»? И вообще с уверенностью и стабильностью дело дрянь. Уж лучше бы стабилизировали немецкую марку. Кто знает, не бросили ли на ветер грошовые сбережения маленьких людей… Кто знает!

— Вы заметили, Маукнер косит, — сказал однажды господин Вендринер своим партнерам по скату, господам Ш. и Д., — и вообще в нем появилось что-то неприятное: вечно лезет со своими «почему»! Не знаю, не знаю, мне этот субъект решительно перестает нравиться.

Да, Маукнер косил, стараясь приспособиться к появившемуся в левом глазу пятну. Он этого не замечал, фрау Маукнер — тоже. Она уже отвыкла внимательно вглядываться в человека, который был всегда рядом с ней. Ее больше занимал парикмахер, который с особой любовью укладывал и завивал ее волосы и вообще всегда был услужлив и любезен.

Все это хорошо, но Маукнер кое-что понял. Однако вместо того, чтобы в дикой ярости стучать кулаком по столу, как он сделал бы раньше, он взглянул на этот факт левым глазом. И — факт исчез. Его милый, славный мальчуган был для него важнее всего, а малышу без матери не обойтись. А пятилетняя Эльза? Разве можно нанести удар представлению ребенка о налаженной жизни родителей? Какое понятие создастся у нее в столь раннем возрасте о жизни, если вдруг распадется семья? А все эти бракоразводные процессы? Приятное настоящее и прекрасное прошлое — все превращается в бесформенные пузыри, и наружу выступает плесень. Если взглянуть на дело левым глазом, то не потребуется никаких разоблачений, никаких ложных шагов… Все это, право, не имеет большого значения… И прогуливаясь, один или с Эльзой, вокруг озера Шлахтензее, Маукнер высоко поднимал брови, и в его косящих глазах, в больших круглых зрачках застывало удивление…