Радуга

И скажем прямо: господин Маукнер иногда выполнял их, а иногда и забывал. Он глотал таблетки, позволял супруге по вечерам смазывать веко изнутри едкой мазью, очень интересовался стеклянной палочкой с шариком на конце, которой при этом пользовалась его жена, страдал от жгучей, острой боли, перед тем как заснуть, и проклинал все пробочники, существующие в западном полушарии. И все же в назначенное время, точно и честно, со свойственным порядочному бюргеру детским послушанием, он являлся к врачу, который измерял пятно, все больше расплывавшееся в его левом глазу, при помощи секстанта — или как там эта штука называется, коей капитаны, согласно Герштекеру[23], измеряют высоту и ширину.

Потому что пятно разрослось. Оно приняло очертания страны Норвегии на карте и вначале находилось в правом верхнем углу поля зрения, а потом стало все больше приближаться к центру — темное, точно очерченное, окруженное расплывающимся ореолом. Пятно то медленно росло, то съеживалось; когда господин Маукнер снимал очки, оно образовывало плотную темную завесу между ним и теми предметами, которые правому глазу — даже без очков — представлялись хоть и нечеткими, но окрашенными в их натуральный цвет. Когда же этот честный бюргер смотрел левым глазом — а уж кажется, что может быть естественней, — в центре его поля зрения, чуть влево, ему мешало какое-то чуждое зыбкое новообразование; что-то встало между ним и внешним миром; у него оказался один близорукий глаз, а другой дальнозоркий, зрение его начало хромать. Комичная ситуация!

С тех пор в жизнь господина Маукнера вошло нечто постороннее. Со зрением обстояло плохо, что ж, к этому мало-помалу привыкаешь. Но им овладело непонятное желание — смотреть на божий мир только левым глазом. И вот милое смуглое личико его малыша Гёц-Утца, который только что, когда он глядел на него обоими глазами, лежал в коляске хорошенький, как картинка, сразу изменилось, стало изжелта-серым лицом одутловатого уродца: грязновато-смуглый цвет кожи, лоб устрашающе разбух, один глаз увеличенный, черный, другой нормальный, маленький, щеки сморщились, только тельце осталось прежним. Вот во что внезапно превратился его очаровательный карапуз! Пятно закрывало лишь небольшую часть поля зрения господина Маукнера, но и этого было достаточно. Красное платьице стало грязно-оранжевым, голубое одеяло на коляске — водянисто-зеленым, белоснежное белье на кроватке — неопрятно-желтым. Вот так подарок судьбы! — думал господин Маукнер. И тут же, стоило правому глазу, доброй фее, прийти на помощь, как все принимало правильную окраску и его опять окружал прекрасный, чистый мир детства.

Оказалось, что господин Маукнер может смотреть на солнце простым глазом, не щурясь. Одним движением он мог притушить яркий свет; будто чудом, вызвать пятно на скатерти, блиставшей безупречной белизной; превратить вывеску шерстомотальной фабрики «Коппе и Хюнель», расположенной против их дома, в какой-то ребус, в хаос больших и маленьких букв, подобных тем, которые некогда украшали заголовок журнала «Летучие листки». В мир вошел беспорядок, появились серые бреши пасмурных дней, сумерек. Печатные строчки посреди фразы вдруг расплывались и принимали очертания Норвегии. А цвета?! Красный перестал быть красным, зеленый переливался, как хамелеон, голубой превращался в зеленый. Нормальные цветы на совершенно нормальных стеблях перерождались у него на глазах в раздувшиеся выцветшие грибы. В театре, глядя в бинокль. Маукнер видел, как вдруг зловеще искажалось лицо знаменитого артиста. Стоило Маукнеру поглядеть левым глазом, как на шее у знаменитости начинал покачиваться черный шар, из которого вылетают слова. Любая этикетка на бутылках виноторговца превращалась в бледное изжелта-серое пятно — явление, заставлявшее тревожно задумываться над тем, все ли благополучно на этом свете.

Да, в мире образовалась брешь, в том самом мире, где все было столь же непреложно, как десять заповедей. Раз красное в его глазах превращалось в коричневое, то кто мог поручиться, что красное — всегда красное? Окружающую действительность Маукнер воспринимал раньше как нечто естественное, само собой разумеющееся, столь же просто и бесстрашно, как существование собственного живота или трости. Теперь в него вселилось мрачное подозрение. Ведь говорят, что некоторые философы — сам-то он, разумеется, их не читал — внесли в умы образованных людей представление о существовании объективного мира. В газетных передовицах, да и в разглагольствованиях Вендринера мелькали иногда упоминания о «вещи в себе», открытой знаменитым Кантом. Но человек, обязанный поддерживать на должной высоте унаследованное от отца дело и оплачивать семикомнатную квартиру на Оливерплац, безусловно должен ограничивать себя в выборе чтения, даже если у него хватает ума воевать с Шопенгауэром, или с книгами о Шопенгауэре, или просто с книгами «о чем-то», — ибо он человек с кругозором.