Радость моего общества

Вот кем я себя почувствовал, когда услышал шаги в галерее второго этажа. Я сказал себе: "Их двое, Кемосабе, и они идут сюда". Я услышал голос Клариссы, потом — мужской голос. Они говорили медленно, отзываясь одинаковым полушепотом. Ее ответы были робкими; его вопросы — невозмутимыми и уверенными. Они прошли мимо окна, и я увидел, как она смотрит в пол, нашаривая ключи. Дверь открылась, она вошла в квартиру, положила сумочку и обернулась. Он заговорил и вошел в квартиру. Ее рука легла на выключатель, и яркий верхний свет погас, что ввергло меня в трупное окоченение. Но я смотрел. Они снова заговорили, и он, положив руку ей на плечо, повлек ее к себе. Она поддалась. Он скользнул рукой ей под волосы. Он припал к ней и уткнулся лбом в ее лоб; я видел, как он закрыл глаза и глубоко вдохнул, упиваясь ею. Губы его коснулись ее щеки, и я увидел, что она сдалась, опустились ее плечи, безвольно повисли руки. Его ладонь легла ей на спину, и он надавил, прижимая ее к себе. Ее рука обняла его спину, и он подобрался своими губами к ее губам и поцеловал, ее рука напряглась у него на спине, а вторая скользнула к его локтю. Ее голова откинулась, а он всё целовал ее, а потом отпустил, глядя ей в глаза, без слов.

Тяжело узнавать, как тот, кого любишь, любит другого. Я понял, что моему проживанию с Клариссой и Тедди придет конец.

* * *

Было начало июня, с Тедди я общался как повелось, а свою привязанность к Клариссе мало-помалу ослаблял. Были и другие ночи, подразумевавшие тихое закрывание дверей и предутренние ускользания. Эти звуки облегчали мне отрешение, хотя никаких официальных деклараций любви не было, хотя, насколько я знал, не было и знакомства Тедди с новым мужчиной, что, по моему ощущению, мудро со стороны Клариссы и бережно по отношению к ребенку.

В один особенно катастрофический день, когда я присматривал за Тедди, мы вступили с ним в битву интеллектов. Мой ум был последовательным, рациональным, неоспоримым. А его — нет. Сколь бы убедительны мои аргументы ни были, его невербальный ум сопротивлялся. У нас не имелось объединяющего языка и убеждений. Мне требовался посредник-консультант, который бы взялся нас переводить, искать общую почву, догмат, в котором бы мы сошлись, а затем подвел бы нас к взаимосогласованному поведению. Вся фрустрация сосредоточилась на бельевом кольце, надетом на подпорку для бельевой веревки. Тедди вопил — он его хотел, он его не хотел, он бранился (я уверен, это была брань), и никакой трассы спокойствию не просматривалось. Но были переходные моменты. Переходы от нахождения одной гадости к отыскиванию другой гадости. И тут он смотрел мне в глаза, как бы считывая, чего я от него хочу, чтобы сделать наоборот. Но эти переходы были и моментами тишины, а в тишине мой мозг работает быстрее всего. Я глядел в колодцы его радужек, в темные омуты линз, то наводящихся, то теряющих фокус.

Я провел с ним немало времени; порой мое лицо было первым, что он видел спросонок. Я зафиксировался в нем; мой образ отложился в его сознании, и я гадал, не проскользнуло ли его впечатление от меня под ватерлинию сознательного, не проникло ли в первородное вместилище снов? Не считает ли он меня своим отцом? Если да, то всё становится на свои места. Я был безопасен, против меня можно бунтовать. Со мной можно познать природу, ограничения и контекст бельевого кольца.

Я выстроил в голове треугольник. В основании находилось восприятие Тедди меня как героя, по восходящим сторонам шло мое участие в жизни Тедди, сколь бы кратким это участие не оказалось. На вершине было слово "триумф", и его значение взметалось из треугольника как фейерверк: если однажды Тедди, мальчик и ребенок, потянулся ко мне с доверием, если как-то утром вбежал в мою спальню меня разбудить, если как-то днем был счастлив меня видеть и верил, что я его не обижу, тогда я добился победы над своим прошлым.

Но мысли мои Тедди не утихомирили; он желал действий. Уже наступили сумерки, а крикливое сопрано этого витии всё не смолкало. Я решил, что приспело время для "Верного средства", и он убавил звук, когда я показал, что мы идем на улицу.

Небо светилось раскаленными багровыми полосами. Воздух намекал, что вечер грядет теплый — никакого движения, ни в едином листочке. Тедди, уже окрепший пешеход, протянул ручку, чтобы я за нее взялся, я сгорбился и двинулся стариковским шагом. Мы шли по тротуару, и время от времени я, забавы ради, поднимал его над приближающейся трещиной. Я подошел к бордюру, где обычно свернул бы налево и прошел бы восемь выездных дорожек, чтобы перейти улицу. Но я замер.