Радищев

«Подошед к нему, я в дрожащую его руку, толикоже дрожащую от боязни, не тщеславия ли ради то делаю, положил ему рубль». И здесь трепетно ждавший благословения путешественник испытывает и великое огорчение и затем наивысшую в своей жизни радость. Нищий певец не принял его щедрого, но бесполезного ему дара, и это огорчило путешественника. «Почто такая милостыня? — сказал слепой... Почто она немогущему ею пользоваться?.. Ах, если бы он был у меня после бывшего здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? Не вижу, куда его и положить; подаст он, может быть, случай к преступлению... Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора».

Мучительный стыд и угрызения совести охватывают путешественника. Опять его дворянство сказалось в этой тщеславной, гордой милостыне. Опять прошлое встало на пути к народу, опять не смог свершить поступок, равный искреннему намерению. «О истина, колико ты тяжка чувствительному сердцу, когда ты бываешь в укоризну, —восклицает путешественник. —Сие уязвило мое сердце, колико приятнее ему, вещал я сам себе, подаваемая ему полушка! Он чувствует в ней обыкновенное к бедствиям соболезнование человечества, в моем рубле ощущает может быть мою гордость. Он не сопровождает его своим благословением. О! колико мал я сам себе тогда казался, колико завидовал давшим полушку и краюшку хлеба певшему старцу!»

Приняв обратно рубль, путешественник стоял возле певца—русского крестьянина, в прошлом храброго русского солдата, ослепшего на войне, стоял всем чужой, отделенный вековой ненавистью к «мучителям», исполненный муки и горя от невозможности осуществить свое намерение, от желания найти в этих людях опору в своем подвиге. И, набравшись мужества, он вновь обратился к нищему солдату:

— Неужели ты меня столько перед всеми обидишь, старичок,—сказал я ему,—и одно мое отвергнешь подаяние? Неужели моя милостыня есть милостыня грешника?

И тогда старик-певец понял, понял чуткой своей душою,—перед ним не обычный барин. И он ответил на эту проникнутую болью речь сочувствием, сумев деликатно помочь жаждущей признания душе.

— Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнью,—говорил старик.—Не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния: прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно... Холодная у нас была весна, у меня болело горло, плат-чишка не было чем повязать шею, бог помиловал, болезнь миновалась... Нет ли старенького у тебя платка? Когда у меня заболит горло, я его повяжу, он мою согреет шею, горло болеть перестанет, я тебя вспоминать буду, если тебе нужно воспоминовение нищего.

Так прост и мудр был ответ старого крестьянина — сделай, что полезно и нужно простым, обездоленным людям, и они будут вспоминать тебя, и они примут дело твое. В волнении путешественник спешит исполнить совет. «Я снял платок с моей шеи, повязал на шею слепого... И расстался с ним».

Так должна была кончиться глава «Клин», но она была продолжена. Именно здесь подлинный идейный конец книги, —путешественник получил благословение народа. И эта тема, жизненно важная для путешественника, для самого Радищева, тема, завершающая формирование революционно-демократического мировоззрения, тема осознания необходимости практических связей с народом, тема поисков путей к народу, к преодолению в будущем исторически сложившейся страшной далекости дворян от народа,—народа, творца революции и освободителя России от уз рабства,—заставила Радищева сломать композиционный принцип построения книги и дописать к этой главе еще несколько самых важных и решающих строк.

Книга Радищева описывала путешествие из Петербурга в Москву, то есть только в одном направлении. Путешественник, доезжая до Всесвятского, попрощался с читателем навсегда. Мы ничего не должны были знать о дальнейшей судьбе путешественника и не знали, если бы Радищев не сделал одного, и притом единственного, отступления во всей своей книге, отступления от раз принятого принципа—описывать путешествие лишь в одном направлении. Но Радищев не мог оставить читателя в неведе-йии—какова же будет дальнейшая судьба путешественника. И тогда к главе «Клин», где решался вопрос о благословении путешественника русскими крестьянами, делает приписку о том, что было с путешественником после пребывания его в Москве. Эта приписка продолжала историю с платком. «Возвращался через Клин, я уже не нашел слепого певца. Оп за три дня моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев, перед смертью, на шею, и с ним положили его во гроб! О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие».