Радищев

«Путешествие» начинается с размышления героя о покинутых им в Петербурге «друзьях души». К Москве он подъезжает идейно и морально обновленным. Он уже не только вырвался из мира нелепых и преступных иллюзий, но и расстался со всем своим прошлым. Теперь он воистину русский путешественник, человек, уязвленный страданиями крепостного крестьянства, воодушевленный «природным законом», «грозный мститель» и «прорицатель вольности», живущий огромной, всеобщей жизнью, нашедший новых, нужных и любезных ему людей— Анюту и крепостного интеллигента. Теперь Анюта, кре-

постной интеллигент, «новомодный стихотворец», рекруты—становятся «друзьями его души». Вот почему, подойдя к рекрутам, путешественник заговаривает новым и для себя и для них языком.

«Друзья мои, —сказал я пленникам в отечестве своем, —ведаете ли вы, что если вы сами не желаете вступить в воинское звание, никто к тому вас теперь принудить не может». Нет, это не сентиментальная речь «друга»,—это точная и деловая речь мстителя, защитника народного, пренебрегающего угрозами «рекрутских отдатчиков» и вооружающего крепостных мужиков советом, практическим советом, который прямо приносит им пользу, ибр помогает освободиться от солдатчины. Выслушав со вниманием полезный и нужный им совет барина, крестьяне принимают его услугу и благодарят его: «О, если так, барин, то спасибо тебе, когда нас поставят в меру, то все скажем, что мы в солдаты не хотим и что мы вольные люди».

И путешественник замечает при этом перемену, происходящую в рекрутах. Опять перед нами возникает коллективный образ народа, одушевленного единой мыслью—добиться своей свободы: «Легко себе вообразить можно радость, распростершуюся на лицах сих несчастных. Вспрянув от своего места, бодро потрясая свои оковы, казалися, что испытывают свою силу, как бы их свергнуть». Так рождается у путешественника мысль, что возможность общения с народом лежит лишь в плоскости самоотверженной, нужной и полезной ему, — направленной на его освобождение от пут рабства деятельности.

Особой остроты эти искания путешественника достигают в деревне Клин. Близится конец «Путешествия». Встав на опасный в условиях екатерининского режима путь отстаивания вольности, путешественник страстно стремится получить благословение тех, за свободу которых он решил отдать свою жизнь. Это не прихоть, это не дань сентиментальному чувству. Это—практическая потребность души, жаждущей укрепить себя в предстоящем подвиге.

Случай помог этому желанию. Въехав в Клин, путешественник сразу попал в толпу крестьян, собравшихся послушать старого слепого крестьянина. И перед ним открылись новые стороны духовной творческой жизни

т

народа—его искусство. Естественно, воспитанный в дворянском обществе, он сравнивал и песню, и певца, и действие его искусства на слушателей, и самих слушателей, с тем, к чему он привык с детства,—с дворянским искусством, с дворянским обществом. И еще раз он с радостью признает: в области духовной деятельности, в области искусства, народ превосходит «мучителей». Там, в Петербурге и Москве, «пресмыкающееся искусство», там любят «кудрявые напевы заезжих чужестранцев — Габриели, Маркези или Тоди», там слушатели, имеющие «взращенные во благогласии уши»—бесчувственны к искусству, ибо души их запечатаны мучительством, ибо чуждо им сострадание и сочувствие. Здесь, в деревне, на улице «неискусный хотя напев» старика-певца покорял слушателей, покорял правдой, искренностью, «нежностью изречения». Здесь свободное общение певца и слушателей, здесь искусство «проницающее в сердца слушателей», в сердца, открытые чувствительности, скорби, состраданию, мести. Здесь искусство «обновляет» и просветляет души людей, томящихся в рабстве.

Исполняя старинный стих об Алексее—божьем человеке, старик-певец, властвуя над чувствами слушателей, сам не скрывает своего волнения, и стоящие в толпе крестьяне, каждый по-своему, переживают песнь старика. «Жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее—улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественный возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности».

Как в Городне общению с крепостным интеллигентом помогло его образование, так здесь искусство открыло путешественнику путь к народу. Именно в этот момент путешественник с чрезмерным души волнением решился испросить благословения. «Я не хотел,—говорит он,— отъехать, не быв сопровождаем молитвою сего, конечно, приятного небу старца. Желал его благословения на совершение пути и желания моего. Казалося мне, да и всегда сие мечтаю, как будто соблагословение чувствительных душ облегчает стезю в шествии и отъемлет терние сомнительности».

Наблюдая, как к старику подходили крестьяне, подавали ему то денежку и полушку, то кусок или краюху хлеба, и как он каждому «сопровождая благодарность

№

свою поклоном», говорил, «дай бог тебе здоровья», путешественник тоже решает подойти к нему.