Радикальный Субъект и его дубль

Дальше пошла гулять (заготовленная загодя еще в Средневековых спорах номиналистов с реалистами и идеалистами) бритва Оккама — утвердился новый закон: все режут всех (homo homini lupus), всё стало разрыванием. Бритва Оккама призывает к отказу от двоения сущности. Иногда и обычные люди говорят (не ведая, что творят): «не надо двоить сущности». Когда вы слышите такую фразу, сразу бейте в лицо, в глаз. «Не надо двоить сущности?» «Сейчас я вам покажу “не надо”!». Если мы хотим жить, то надо двоить сущности, потому что жизнь — вторая сущность по отношению к мертвому телу, это душа, и люди, которые предложили взять бритву Оккама и срезать  ей universalia in re и (Эуригеновскую) universalia ante re, попытались кастрировать бытие. Это самый страшный инструмент — бритва Оккама — из тех, что можно себе представить, поскольку это и есть ее коса, только изображенная в гносеологической проекции. Это основной инструмент борьбы с жизнью, то есть разрывания. Весь дух модерна — среды разрывания — заключен в этой фразе: «не надо двоить сущности». Люди, обращающиеся к этой фразе по недоумию, к сожалению, не поймут ничего, если им дать за это по роже; мягче сказать, если их за это «заушить» (как святой Никола Ария). Но если они всерьез за бритву Оккама, я думаю, что таких людей не жалко вообще...

Маленький человек

Мир модерна — это умерший мир. Но в нем еще есть смерть. Значит, он умерший, но не до конца. Раз еще есть чему умирать. Что-то в нем еще не умерло,  недооторвалось и недоотрезалось, раз эта среда разрывания…  Среда модерна имеет свою динамику – в ней нечто агонизируете, приближается к смерти, но еще оживляется спорадическими всплесками последних квантов жизни. Эти остатки жизни на протяжении Нового времени все больше и больше сжимаются.

Трагизм этой агонии живо переживали классики русской литературы – Пушкин, Гоголь, Достоевский.

Вспомните Акакия Акакиевич из «Шинели» В нем почти уже нет никакой жизни, его жизнь перенесена на материальный предмет, оболочка, скорлупа (клипа в каббале) – шинель. И когда это последнее пристанище умирающей души рушится – шинель отбирают грабители – умирающий падает в бездну последней энтропии, крайнего, кромешного ничтожества… Или Евгений из «Медного всадника». Помните, как Евгений смотрел на медного всадника? Медный всадник был уже мертвый, а Евгений почти мертвый – в потопе он потерял то последнее, что соединяло его с жизнью.  И когда медный всадник открыл рот и сказал: «Ужо тебе», они поменялись с Евгением местами — мертвое ожило, а его последний аргумент, который он нес в себе, что он живой, а памятник — нет, ведь это просто статуя, рухнул. И последнее бытие покинуло его.

А позже великий Гоголь, уже заглянувший дальше, в постмодерн, сказал, что последним носителем жизни будет Нос. Он предвидел, что человек не выдержит испытания пустотой  разрыванием связей, у него украдут шинель, его зальет вышедшая из бетонных стен река, его посадят в карцер, у него отнимут всё, что у него было, и от него останется только Нос.  И в Носу будет трепетать то последнее, что осталось от жизни.

Город Оккам

После того как Бог умер, маленький, съежившийся в своём неаутентичном Dasein человек или уже только его часть – Нос, трепещут, теснимые метафизическим Санкт-Петербургом. Я думаю, что Санкт-Петербург — это такой город, который построили специально, чтобы проиллюстрировать смерть Бога. Архитекторы этого города вдохновились бритвой Оккама. Там сегодня даже строят здание, посвященное Оккаму, двухлезвийное. Этот проклятый город можно было бы переименовать в город Оккама. Мы с покойным Курёхиным всё время думали, во что бы его еще переименовать. В официальной истории Санкт-Петербурга его всё время переименовывали. Пытались найти правильное имя.

Может быть, это город Оккам? Именно здесь так ясно и пронзительно ощущается привкус смерти, смерти еще по живому, смерти модерна, смерти маленького человечка. А может быть это город Шинель или город Нос.

Право на смерть

В чем состоит последний героизм в среде разрывания?

В том, что у человека модерна даже самого маленького остается последнее право, это право на смерть. И хотя он не может больше жить, но он все-таки еще может умереть.

Философ постмодернист Бернар-Анри Леви как-то с радостью сказал, что умер не только Бог, но и человек. И все ему вежливо похлопали. Действительно, это правильно. В модерне, в эпоху среды разрывания у человека было только одно право — право на гибель. Право на то, чтобы его затопило, право на то, чтобы у него отняли шинель, чтобы ему дали по голове кирпичом, чтобы его забрали в НКВД, чтобы его раздавили трамваем.

«Всякий человек имеет право умереть». Так гласил закон Нового времени. И вот этого права на смерть, права на то, чтобы тебя, как клопа, вдавили в стену, лишают нас сегодня конструкторы среды разорванности,  архитекторы эпохи постмодерна. Вот какой замечательный мир наконец-то построен вокруг нас и как здорово в нем пребывать…

Мертвая жизнь: биос некрос