Радикальный Субъект и его дубль

Отсюда вытекает напрямую проблематика новой метафизики, которой были отчасти посвящены мои предыдущие лекции, в частности, «Радикальный субъект и его дубль», моя маленькая заметка в «Литературной газете» «Новая программа философии» (публикуемая в Приложении к данным лекциям) и неопубликованная книга «Тамплиеры иного». Последнюю я и не собираюсь публиковать, хотя ее содержание лежит в основе той интеллектуальной деятельности, которой я занимаюсь всю свою жизнь.

Все это, однако, требует более тщательного и развернутого изложения[15].

Староверы как традиционалисты

Итак, это было маленькое предисловие к теме «Енох Омраченный».

Енох Омраченный. Насколько эта фраза сильна и самодостаточна! Где я обнаружил Еноха Омраченного? Я прочел о нем в одном из цветников бегунского согласа — в анонимном сборнике истинно православных христиан, староверов-странников. Моя жгучая и повышающаяся в градусе любовь к старообрядцам имеет, действительно, фундаментальное обоснование, потому что старообрядцы, особенно беспоповцы, особенно крайние беспоповцы и есть настоящие русские традиционалисты. Позиция крайних старообрядцев и есть позиция традиционалистов, особенно нетовцев и бегунов.

Не по своей воле, но они оказались по ту сторону Традиции. «Для нас есть только Традиция, но сейчас Традиции нет, — говорят бегуны. — А в мир, без Традиции (читай, модерн) мы не пойдем ни за что!».

И тогда у них не остается ничего. Им негде жить, нечем дышать, нечего есть, некуда идти, но это их выбор. Они никогда не пойдут туда, где предоставляют ночлег, кормят и выдают документы. Они не идут к более конформистским «коллегам» по согласам, не говоря уже о никонианах. Традиции там они не видят. Традиции для них нет. Тепло для них — это холод. Горяча только Традиция в ее чистом и неискаженном, в ее пламенном виде. А если не горячо — значит холодно. Для них разница между никонианским компромиссом и чистым атеистическим дарвинизмом строго равна нулю. Они христиане-радикалы, христане-максималисты, они хотят всего.

Они понимают, что Традиция остывает. «Это не Традиция», — говорят они. Остывающая Традиция – не есть Традиция. Но и современный мир в его чистом издании они тоже, разумеется, не признают. Поэтому они и оказываются в «no place», в «не месте». У бегунов нет места, они убежали, они бегут «от», они не бегут «к». У них нет места. Их Беловодье, которое они описывают, не существует, путь к нему обрывается где-то за Уралом, на Алтае. Они шепотом повествуют о локализации этого «no place»: «к скрытнику Дормидонтычу зайдете, у него остановитесь, а от него начинается алмазное море, по которому подземными тропами рукой подать до Опоньского царства, а там и Беловодья».

 No place как common place

Осознав «бегунов» и крайних старообрядцев как настоящих носителей радикального метафизического традиционализма, отвергающих энтропирующую Традицию как не-традицию, по сути, отождествляющую ее с модерном, и посмотрим на то, как сегодня «постмодерн» окончательно добивает и выдохшуюся Традицию (сегодня уже невозможно слушать ее примирительные нелепости) и одновременно, этот вчера еще триумфальный модерн, то обнаружится, что «no place» «бегунов» становится «common place» — общим местом. И если мы правильно осознáем тот банальный дискурс, который мы видим сегодня вокруг нас, правильно подберем к нему ключ, то увидим, что в постмодерне произошло поразительное наложение друг на друга двух полярных явлений – радикального традиционализма и предельного модернизма. Одновременно исчезает по своей внутренней логике и «теплый» компромисс и причина его охлаждения. Ультрарадикальный огонь веры лицом к лицу сталкивается с космическим льдом скепсиса. Постмодерн есть место встречи. Можно отчасти сказать вот мы и достигли поставленных нами задач.

«О нынешнем горком времени»

Традиционализм крайних старообрядцев заключается в их сосредоточенности на осмыслении того кошмара, который царит вокруг них. Этим кошмаром пронизано для них всё. И когда в какой-то полемике крайнего бегуна-безденежника спросили, что он всё «про антихриста да про антихриста», есть же и другие темы, тогда он растерялся и сказал: «А у нас вообще-то вся вера в антихристе состоит».

Это непростые слова, и не стоит их воспринимать банально. Бегуны не в антихриста верят, они верят в Бога, но их вера однозначно показывает им, что антихрист – это не метафора и не нечто в будущем, это -- здесь и сейчас. Они дают окружающему бытию совершенно однозначный диагноз, и без этого диагноза их духовность, их существование, дыхание и бытие лишено всякого смысла. Если окружающий мир — не мир антихриста, то тогда их нет, и мира этого нет. Они распознают модерн так же, как распознавал его Ницше, то есть как царство европейского нигилизма. «Бог умирает и церковь нá небо уходит», — как говорят нетовцы. И ничего больше не остается кроме антихриста.