Рабыня Рива, или Жена генерала

Нас угоняли в рабство тысячами — это не прошло бесследно. Официально пусть не было национального траура, но десять тысяч семей потеряли детей. Неужели никто не придет, не спросит у меня о них? Никто не порадуется, что хотя бы я вернулась? Я живое свидетельство тех горьких времен.

— Мама, что говорят про нас? — решилась я. — Никто не вспоминает… Не ищет выходы, чтобы забрать нас обратно?

Я все еще говорила «нас», потому что сердцем осталась там, по ту сторону линии фронта. Мама горько смотрела на меня.

— Рива, к чему бередить раны? — тихо спросила она. — Ты вернулась, и я счастлива. Но какой ценой, дочка? — она наклонилась и сжала руку. Волосы выбились из-под косынки — точь-в-точь, как мои. — А другие дети не смогут вернуться. У нас теперь…

Она почему-то замолчала, рассматривая гуляющий под ветром маковник.

— У нас не принято вспоминать поражение, — закончила она через силу. — В день окончания войны праздник устроили, а день капитуляции, будто не было его. И будто детей не угоняли… — мама взглянула мне в глаза. — Никто вспоминать не хочет. Будь надежда, мы бы надеялись, ждали. А ее нет, Рива, они не вернутся. Вот мы и не хотим вспоминать…

— Мама! — я не смогла найти слов, меня переполняли чувства. — Мама, мы тоже ждали! Мы только об этом и думаем, да я… Я была готова на все, чтобы вернуться.

— Знаю, — вздохнула она. — Но восемь лет, это долго, Рива. Ты молодая, еще не понимаешь, — она нахмурилась, и на темном лице появились тени, а между бровями — суровая складка. Видно, что за годы эта морщина стала привычной, хотя раньше ее не было. — Иногда проще забыть, чем есть себя всю жизнь. Проще малым пожертвовать, чем всем.

Она кивнула на дом, где прятались дети.

— Вот, мне их надо на ноги ставить. А как? Скажи мне? Папа поле уберет, кто возьмет у нас урожай? Кто ссуду даст? — она наклонилась, сцепив на столе натруженные руки. — Кто даст кредит на новые семена для следующего года? Кто, если наша дочь живет с григорианцем… Замуж вышла!

— Мама, — пробормотала я, чуть не плача.

— Что мама? Прости… Ты знала, что браки с чужими — табу.

— Ма… — я осеклась на полуслове. Что ей докажешь? — А где папа? Он придет?

— Придет, — вздохнула она и опустила глаза, пальцы гладили хорошо струганные доски стола. — Конечно, ты все же наша дочь, чья бы ни была жена.

— А не потому ли она моя жена, — раздался за спиной вкрадчивый голос генерала. — Что твоя страна продала ее?

Я резко обернулась: Шад стоял за спиной, на полпути к беседке. В окне маячили лица детей — им было интересно посмотреть на григорианца.

— На ваш вопрос я не отвечу, — мама сердито смотрела в стол.

У меня екнуло сердце, стало страшно — над столом повисло напряжение, густое и тяжелое, как перед боем. Я не хотела ругаться. Не хотела этих взглядов, осуждения, придирок, не хотела слышать, что не права….

А больше не хотела убедиться, что пошла на все зря — взамен ничего не получила, кроме упреков. Родная семья отвергает.

— Не злись, — умоляюще сказала я. — Пусть дети выйдут, ничего не случится, мам. Прошу, давай хотя бы вечер побудем вместе.

— Прислушайтесь к дочери, — резко сказал генерал. — Завтра мы улетаем.

После этих слов мама подобрела. Едва заметно, но успокоилась, и мое сердце окончательно провалилось в пропасть.

Я лишняя. Лишняя дочь, ненужное напоминание о стыде и провале своей страны, позорное — черное, рабское пятно на белоснежных одеяниях общества. И оно больше ничего не хотело обо мне знать, вычеркнув вместе с позорными страницами истории.

Моя семья сделала то же самое. Без меня всем жилось лучше.

Папа пришел под вечер. Уже собиралась темнота, багровые тучи вот-вот были готовы пролиться дождем. Снял шляпу, выбил об колено от пыли. Его волосы топорщились во все стороны — он работал в сушилке. Влажность, потом жара — волосы от этого портятся, а еще кожа, руки. Даже глаза, казалось, становятся водянистыми в окружении темного, будто прокопченного лица, покрытого морщинами.

Я любила папу.

Но ждала его с замиранием сердца. Как он меня встретит?

— Разбойница, — он неожиданно подмигнул, потрепал по голове и крепко-крепко обнял, косясь на Шада. Тот бродил по заднему двору, судя по всему, ему не нравилось здесь, но и оставить меня одну он почему-то не хотел. — Все будет нормально! Как дела? Скучал страшно!

— Хорошо, — я глупо улыбнулась.

Папа вел себя так, словно мы расстались на пять минут, а не на восемь лет. И я ходила погулять в парк, а не была в рабстве. Что хуже — мамина прямота, или деланая беззаботность, не знаю. Одинаково жестоко.

Мы ужинали в тишине. Папа перекинулся парой слов с мамой, спросил о самочувствии. Спросил меня о планах, мама молчала, у нее дрожали руки. Детей она так и не выпустила из дома. Генерал Эс-Тирран ходил по саду и нетерпеливо ждал, пока мы закончим.

Я едва терпела. Мне хотелось вскочить, убежать и расплакаться в укромном уголке. Этот фарс делали для меня, но я хотела другого. Близости, тепла — хотела получить обратно свою семью. Только ее не было. Когда-то ее уничтожили приклады солдат, отбившие меня у родителей. Не всем дано такое пережить, и не все с этим справятся.