Рабыня

Выставка занимала всю галерею, все три зала с белеными стенами. Некоторые картины висели в простых рамах, другие были прислонены к стене, их только предстояло развесить. Это были картины, написанные акварелью и маслом, рисунки карандашом и углем, несколько гравюр по дереву. Отколовшись от Оскара и Мари, Лина начала осмотр с задней части галереи, где висел ряд пейзажей – написанные маслом и акварелью табачные поля, горы Голубого хребта, окружавшие ферму Белл, и многочисленные изображения главного дома, под разными углами в разное время суток. На одной из картин дом выглядел огромным и мрачным, и Лина остановилась, чтобы рассмотреть его поближе. «Белл-Крик на рассвете (1848)» – гласила этикетка, хотя освещение казалось слишком темным и безрадостным для рассвета. В верхнем левом углу парила стая ворон, на лужайке топталось несколько рабов – семеро, сосчитала Лина, фигуры затенены нависающим над ними домом, лица нечеткие. Неподвижность сцены вызвала у Лины внезапную и тошнотворную клаустрофобию.

Она отвернулась от пейзажа и подошла к стене, где висели портреты. Все они были написаны маслом и изображали рабов в профиль и анфас, реалистично, каждый со своими убийственными деталями. Уинтон, Лотти, Джексон, Калла, Тереза, Отис. Имена были написаны печатными буквами прямо на стене рядом с каждой картиной, даты охватывали 1845–1852 годы.

– Именно несовершенство, подлинность так поражает в работах Белл, – прошептала Мари на ухо Лине. – Вот эта женщина по имени Лотти. Я всегда считала, что это самый трогательный из портретов.

Да, Лина понимала, почему. В сжатых руках с искривленными, как корни дерева, пальцами Лотти держала букет цветов. В глазах было терпение. Казалось, она ждет чего-то или кого-то, но не надеется, что дождется.

– Ни одна из работ Белл не подписана, но имена моделей написаны на обороте каждого портрета, – сказала Мари. – Почерк. Он поможет нам доказать, что это работы Джозефины, а не Лу Энн. Как только мы получим доступ ко всем архивам Белл.

– А в чем трудность? – спросила Лина.

– Ну, это Фонд Стэнмора, они владеют почти всеми работами Белл, и, конечно, для них это ужасное потрясение, если окажется, что Лу Энн просто присвоила чужие работы. Смошенничала. Так что они не очень-то стремятся… сотрудничать с нами и с Портером. Поэтому мы и устраиваем выставку: чтобы поставить вопрос ребром. Вынести на широкое обсуждение.

Лина кивнула. Такая стратегия была ей понятна: ведь того же самого добивается Дрессер со своим иском о компенсации. Поставить вопрос ребром. Как их звали? Не пора ли вспомнить?

Лина шла дальше по галерее – через широкую арку в открытый средний зал, где висел один большой рисунок. «Дети № 2» – гласила надпись на стене. Это был рисунок углем, сделанный на грубой, возможно, самодельной бумаге. Несколько младенческих и детских голов без туловищ маячили на заднем плане, целый ряд, все похожи, но не одинаковы. Почти весь передний план занимала крупная голова самого старшего ребенка. Лина решила, что ребенку три или четыре года; лицо мальчика (или, может быть, девочки) как будто выражало радостное ожидание, но глаза были закрыты. Это было странное противоречие: лицо выражало такие сильные чувства, что у Лины защемило в горле, но из-за закрытых глаз зритель не мог ни разделить эту радость, ни понять ее.

Рядом с ней вдруг оказался Оскар.

– Нет, ты посмотри на это, – сказал он. – Наверное, на тех, что поменьше, она просто пробовала руку, экспериментировала. Похоже на этюды. Но это лицо, черт возьми, как она ухватила это крупное лицо. Посмотри на этого ребенка, Каролина. Просто посмотри. – Лина посмотрела. Закрытые глаза, гладкие полные щеки, уголки губ приподняты в едва заметной улыбке – картина поразила Лину с неожиданной силой, как никогда не действовали на нее работы отца. Она затрагивала чувства, а не разум, и на этот раз Лина хотела, чтобы так и осталось, ничего не разбирать, не анализировать. Она не могла объяснить, почему загадочное лицо ребенка так очаровало ее, и не хотела никаких объяснений. Достаточно было смотреть.

В комнате зазвонил телефон. Мари в ответ произнесла несколько поспешных односложных фраз, повесила трубку и зацокала каблуками по просторной галерее к Лине и Оскару, широко раскинув руки.

– Ну, дорогие, мне пора. – Она поднялась на цыпочки, поцеловала Оскара в обе щеки и на мгновение замерла, обхватив его лицо ладонями. Он посмотрел на нее сверху вниз и улыбнулся, как показалось Лине, печальной и рассеянной извиняющейся улыбкой, но во взгляде, которым они обменялись, была какая-то радость. Лине показалось, что она подглядывает в замочную скважину за чем-то, чего она не должна видеть, но смотрела на них, как зачарованная: таким она отца еще не видела.