Работы о Льве Толстом

Но перед самым концом заседания Толстой вышел из своей первоначальной роли и, раздраженный репликами педагогов, заговорил по существу — совсем не о методах обучения грамоте, а о том, что стояло за методом и что, конечно, состав­ляло его настоящую принципиальную основу: «Я остаюсь при своем мнении, — уп­рямо заявил он, — потому что во всем том, что было высказано, я не нахожу дока­зательств, говорящих в пользу звукового метода. Замечу еще, что мой способ есть способ народа русского, я ему выучился у народа... Вопрос же о беседах и разви­тии — это вопрос, который не относится к делу. Я, как учитель, должен в этом случае только отвечать потребностям народа; родители требуют от учителя, чтобы он научил ребят читать и писать так, чтобы они могли прочитать указ, написали письмо; а о развитии родители не просят, за это жалования не платят; следователь­но, учитель и не имеет никакого права развивать учеников» (курсив мой. — Б. Э.). Это решительное и парадоксальное заявление вызвало ряд новых выступлений, на которые Толстой отвечал еще более решительно и определенно: «Я не считаю себя вправе давать какое-либо развитие, потому что всякое развитие предполагает собою известное направление. В школу отдают детей не для того, чтобы развить в каком- нибудь направлении, а чтобы научить их чтению и письму. Мы можем смело учить тому, что не имеет вредного направления. Под развитием понятий я не разумею такого развития, которое, напр., дается при изучении арифметики, но известное направление ума, характера, которое не должно себе находить места в школе... Я допускаю в народной школе только математику и грамматику, так как, преподавая эти предметы, я могу избежать всякого направления. Арифметика не может иметь того вредного направления в смысле политическом, тогда как, обучая, например, истории и зоологии, вы можете оказать вредное нравственное влияние, смотря по тому, какой материал вам дан» (77, 598, 599).

Этими словами Толстой оправдывал не только свой метод обучения, но и самый состав и характер своей «Азбуки». От отступления он перешел в наступление и, конечно, заставил членов Комитета замолчать, потому что спор начал принимать неудобное для большинства политическое направление. Один из членов Комите­та описывает финал этого заседания таким образом: «Партия графа Толстого пошла даже дальше, и некоторые высказывали, что они знают пример, как один мальчик, вследствие раннего развития, сделался поджигателем, другой — глухо­немым, а третий написал фальшивый паспорт. Вот оно развитие-то!.. Прочь его — это язва!.. Зашла было в Комитете речь о направлении, но так как это вопрос щекотливый, то многие постарались отступить, и тогда великий тактик принял наступательный образ действия — объявил зловредность звуковой школы вообще и учение, способное развивать ученика, признал незаконным. Почему? — спро­сите вы. Потому что "развитие должно иметь известное направление, а это — и вред­но и незаконно"»[603].

Заседание кончилось тем, что Комитет (по предложению председателя И. Н. Ша­тилова) просил Толстого дать два опытных урока в школе при фабрике Ганешина. Толстой согласился, но неохотно: «Пользы, боюсь, не будет, — писал он жене, — т. е. никого не убедишь, слишком глупы и упорны» (83, 214). На первый урок он не пришел по болезни; второй урок прошел бледно и остался неубедительным. Тогда решили поставить последний опыт — устроить две пробные школы и в течение шести недель вести занятия: в одной школе — по методу Толстого (учитель ясно­полянской школы П. В. Морозов), в другой — по звуковому методу (учитель — «зву­ковик» М. А. Протопопов). Через семь недель собралась экзаменационная комис­сия. За несколько дней до экзамена Толстой писал брату Сергею: «Весь смысл в том, что будет на экзамене» (62, 78). 6 апреля состоялся экзамен, а 7-го были рас­смотрены результаты. Экзаменационная комиссия пришла к выводу, что ученики Протопопова, учившиеся по звуковому методу, обнаружили и в чтении, и в письме, и в счете большую успешность, чем ученики Морозова.