Работы о Льве Толстом

Это — биография, глубокая, тонкая, блестяще написанная, но — биография, а не исследование творчества. Как-то сам Б. М. Эйхенбаум со свойственным ему тонким остроумием говорил о том, что Левин в "Анне Карениной" все-таки не Толстой, — между ними одно различие, всего одно, но какое! Левин делает и ду­мает совсем то же, что делал и думал Толстой, кроме одного: он не написал "Вой­ны и мира". В труде Б. М. Эйхенбаума Толстой написал "Войну и мир". Но это не та "Война и мир", которую мы все знаем. Это — не роман, а рассуждение об исто­рии, не подымающееся над уровнем идей Урусова. Б. М. Эйхенбаум рассказал нам о Левине, а не о Льве Толстом, об Урусове, но не о Толстом; о человеке-чудаке, а не о гении-писателе. Это почти роман, но не книга по истории литературы»⁴².

Совсем скоро обнаружилось, что в этом историческом споре прав был, скорее, автор «Льва Толстого», а не его оппоненты. Дело даже не в том, что вскоре Виктор Борисович Шкловский поставит «Памятник научной ошибке» (Эйхенбаум пуб­лично никогда не каялся в своих формальных «заблуждениях»). Написанная одно­временно с первыми томами «Льва Толстого» книга Шкловского «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого "Война и мир"» (1928) в гораздо большей степени заслуживала упреков в вульгарнейшем марксизме и эклектизме. Критики сразу же поймали автора на неумении держать «марксистскую ложку», потому что «его держит за фалды старый Опояз». Совмещение несовместимого, затушеванное личным тоном, «атакой стилем» стало характерной чертой поздних работ Шклов­ского. «Его мышление как бы распадалось на две несовместимые (у него) сфе­ры — одну "формальную", другую — нет. <...> Раздвоенность стала привыч­ной»⁴³.

Тынянов вроде бы выходит из формальной эпохи тем путем, который реко­мендовал Эйхенбауму Шкловский: разделением науки и беллетристики, скачком от документа, исследования к роману. Как исторический романист он находит свою манеру, быстро приобретает авторитет и высокий социальный статус. В три­дцатые годы в ленинградском Союзе писателей он вместе с Чуковским, Зощенко, Маршаком получает гонорары по высшей, седьмой, категории. «Юрия Николае­вича я давно не видал: мы с ним "разошлись". Он обиделся на меня за то, что я не порвал деловых отношений с одним литературоведом, с которым у него была квартирная ссора. Это — повод, а причина, конечно, глубже. Он стал "литератур­ным аристократом", а я остался чернорабочим. Мы как-то оказались в разных "классах" Ничего не поделаешь!»⁴⁴ — вздохнет Эйхенбаум в письме знакомому редактору.

Однако возвращение Тынянова к научной работе тоже оказалось методологи­чески неотрефлексированным. Статьи о Кюхельбекере и «Безыменная любовь» трудноотличимы от беспринципного биографизма академического литературове­дения, скорректировать который была призвана теория литературного быта.

В книгах о Толстом, отталкиваясь от теории литературного быта и сублимируя опоязовский панэстетизм, Эйхенбаум пробовал создать новый научный жанр, предлагая в качестве рабочей гипотезы мысль о Толстом как художнике собствен­ной жизни, главным мотивом которой была борьба с историей с позиций принци­пиального архаиста.

«Эйхенбаум исследует толстовское творчество и поведение в единстве их мето­дологии. Отсюда, вопреки установкам раннего ОПОЯЗа, интерес к биографии автора, понимаемой как "личная жизнь в истории" (формулировка Г. Винокура в его книге «Биография и культура»). Позднейший монументальный труд Эйхенбау­ма о Толстом — это своего рода творческая биография, изображение и исследова­ние всего того, внешнего и внутреннего, что служило материалом творчеству. И это уже на самом широком социально-историческом фоне»⁴⁵, — описывает специфи­ку этого жанра JI. Я. Гинзбург.

Традиционным методологически неопределенным жанрам историко-литератур­ного исследования и эмпирической биографии, биографии-хроники (в пределе — ле­тописи жизни и творчества), которые привычно складывались в критико-биогра- фический очерк, монографию о «жизни и творчестве», была противопоставлена конструктивная биография у биография-гипотеза, биография с идеей, пределом которой мог бы стать (но не становится) биографический роман.

Конечно, в этих работах видны и «следы инструмента», в отсутствии которых упрекал автора Шкловский, и сопротивление материала. Проблематичными оста­ются как соотношение ингредиентов (собственно биография, творческая история, критика, анализ текста), так и конкретные утверждения Эйхенбаума (роль того же князя Урусова или степень зависимости толстовской эпопеи от трактата Прудона «Война и мир»). Но принципиальна сама гипотеза, идеальный образ жанра, жан­ровая модель: в центре творческой (конструктивной) биографии оказывается писа­тель-творец, создающий из своей жизни судьбу («жизнестроение»), а разноплано­вый, бомбардирующий его сознание «литературный быт» превращающий в особую эстетическую версию бытия (художественный мир).