Раб и солдат

— Да. Собираюсь убить. И убью. И знаю, ради чего. Ради прекрасной Малики. Ради моей божественной жены Тамары. («Простите, Фёдор Михайлович! Но тут такая ситуация. Нужно! Очень нужно!»). Красота спасёт мир, Феликс Петрович! Только, чтобы она это сделала, надо и её спасать, и оберегать. И восхищаться ею. Разве не так?

Фонтон ничего не ответил. Резко присел, отвернувшись. Смотрел перед собой. Я ждал.

— Я, ведь, был на войне, Коста, — Феликс Петрович заговорил тихим голосом. — И смерти навидался. Подчас, ужасной. Непристойной. Недостойной людей высокой культуры. От тифа, от худой воды в Румелии умерло в десять раз больше, чем от пуль, картечи, бомб и ятаганов. Когда на нас нападали, я выбегал из палатки с саблей. Готов был сражаться. Но я не военный. Я дипломат. Мое призвание — не лить кровь, а все делать для того, чтобы войны не было или чтобы она закончилась.

— Я понимаю, Феликс Петрович… Вы на своём месте. И у вас хорошо получается.

— Я тоже так думал до вчерашнего разговора с тобой, — усмехнулся Фонтон.

— Мои слова не ставили под сомнение ваш профессионализм!

— Не сомневаюсь. Я не об этом.

— А о чём тогда?

— Ты поставил передо мной зеркало, в которое я боялся взглянуть, — выдохнул Фонтон. — Приходили мне в голову мысли о чистых руках в белых перчатках. Отгонял. Отговаривался. Находил оправдания. Мол, я делаю своё дело, а вояки — своё. Они, кстати, меня и моих коллег за это ругали. Будто мы им мешали…

В этот момент на дорожках парка появился прогуливающийся Сефер-бей, наряженный почему-то во вполне европейский костюм. В сопровождении Ахмета! Как обычно, увешанного своими албанскими кинжалами.

— Вот он! — прервал я душеизлияние Феликса Петровича, разглядывая через подзорную трубу знакомые черты надменного лица. — Черт!

— Что? — спросил Фонтон.

— Ахмет! — я опустил трубу, выругавшись. — Черт! Черт!

— Дай-ка! — Фонтон потянулся за трубой.

Я передал.

— Да. И так-то было нелегко…

— Ничего! — я вцепился в ружьё. — Дождусь момента, когда он чуть отлипнет.

Стал успокаивать дыхание.

— Так, а что вы увидели в этом зеркале? — спросил Фонтона.

— Подвинься! — вместо ответа, шеф толкнул меня по плечу.

— Феликс Петрович! — я охренел.

— Сейчас заткнись! — Фонтон уже сдвинул меня в сторону и уже перехватил ружьё.

Я подчинился. Смотрел на шефа. Он приник к ружью. Дышал ровно. Целился.

— В июле 28 года это случилось, — вдруг заговорил спокойным голосом. — Оказался я в Шумле. Государь в тот день приказал занять Зеленую Гору и там укрепиться. Два наших батальона двинулись. Ну, турки, как увидели, ринулись на нас кавалерией. Завязалось дело, но по всему более на вид страшное, нежели опасное для наших. Я с двумя прусскими офицерами отправился вниз по долине к передовым нашим постам. Оттуда наблюдали за битвой. И был там один турок, дели[3]. Настырный. Стрелял и стрелял. Но всё без толку. Только задирал нас свистом своих пуль. К вечеру все успокоилось. Турков мы отогнали. А этот настырный все гарцевал. И решил я наказать нахала! Слез с лошади. Взял у часового в цепи ружьё, прицелился и выстрелил! Смотрю, пуля пала у ног лошади, — тут Фонтон грустно усмехнулся. — Знаешь, что я подумал?

— Что?

— И слава Богу! Радовался, что понапрасну не убил человека![4]

Фонтон замолчал. Я же, хоть был весь внимание во время рассказа, но все время смотрел на резиденцию, на прогуливающегося Сефер-бея. Уже начинал дёргаться, боясь того, что Феликс Петрович с этими исповедями упустит момент. Не выдержал.

— Феликс Петрович! Стреляйте! Только, умоляю, ни в коем случае не зацепите Ахмета! — я сам не заметил, как в нарушении всяческой субординации принялся отдавать команды шефу.

Фонтон не реагировал. Продолжал целиться. Дышал ровно.

— Ты спросил, что я увидел в зеркале?

— Феликс Петрович, ну его это зеркало! Потом! Уйдёт, гад, уйдёт сейчас!

— То, от чего отмахивался все эти годы, — Фонтон, казалось, не слышал меня, и говорил постепенно увеличивая громкость в голосе, но я видел, что при этом оставался совершенно спокойным. — Что просто не хотел пачкать руки, прикрываясь оправданиями. Ты прав, Коста! Пора снять белые перчатки! За красоту нужно биться! Моя Родина кривобокая, уродливая, часто страшная. Населенная ужасными людьми, бездушными чиновниками. Вызывающая желание материться, биться головой об стенку. Руки опускаются от бессилия чуть ли не каждый день. Но это — моя Родина! Самая красивая на свете! Так что, пошли-ка вы все к ё…ой матери!

Тут Феликс Петрович сделал вдох-выдох и нажал на спусковой крючок.

Сефер-бей, неловко взмахнув руками, повалился на розовый куст. Его модная круглая шляпа покатилась по дорожке. Здоровяк Ахмет недоуменно озирался, хватаясь за свои кинжалы.

— Сделано! — хрипло молвил Фонтон.

— Уходим!

Я схватил винтовку. Увлекая за собой Фонтона, бросился выше на холмы, чтобы далее свернуть в сторону Бююкдере.