Раб и солдат

Так продолжалось несколько дней. В обед, как по расписанию, являлся Хази. Начинался торг.

Если верно утверждение, гласящее, что жадность порождает бедность, то верно и обратное. Нищета Хази, как у многих в горах, подстегивала его алчность, загоняя его все глубже в отчаяние. Горцу не хотелось кормить еще одного пленника всю зиму. Самим бы как-то протянуть. Но и отпускать татарина за просто так резона не было. С каждым разом Хази снижал сумму выкупа, но татарин не уступал, несмотря на страдания, которые ему причиняли цепи, натянутые более туго, чем у Васи. Хази уходил, ругаясь и грозя смертью неуступчивому пленнику. Тот лишь усмехался в ответ. Но в спину.

Лед недоверия между сидельцами удалось сломать, лишь когда татарин заболел. Побои и неподвижность не прошли бесследно. У него начался жар. Он сразу ослабел. Вася, кое-как доковыляв до него, напоил его водой и привалился рядом к стене.

— Бесполезно сейчас пытаться отсюда вырваться. Далеко не уйдешь. Эх, знать бы еще куда? Что молчишь, баранья башка?

— Твой башка — ишак башка! — не выдержал оскорблений татарин.

— Отчего вы все так чудно одеты? — Вася тут же задал вопрос, который его не переставал мучать.

Татарин не ответил. Но в стенку пялиться перестал. Развернулся к Васе лицом.

— Почему пища вся несоленая? — снова спросил Вася. У него вопросов накопилась полная кубышка.

— Тузлук воин кушать, — наконец-то, раскололся татарин.

Вася не понял, о чем шла речь, но для закрепления успеха спросил:

— Тебя как звать-величать?

— Абдул-Гани.

— А меня Вася. Василий.

— Урус! — сплюнул презрительно татарин.

— Чем тебе русские не угодили? — удивился Василий.

— Мой народ гонять! Баранкош отнимать. Кибитка ломать. Ко-бзаге[1]!

— Что за нелепость? Кто же посмел вас обидеть?

— Царь генерал послал. Ногай убивать-гонять.

— Царь? — засмеялся Вася. — Может, скажешь, Чингиз-хан?

— Тупой башка, урус! Много лун ногай от урус страдать. Совсем мало остался ногай.

— Подожди! — опешил Вася. — Ты говоришь, вас царь мучает. Кто же тогда сейчас правит на Руси?

— Царь Николай!

Вася откинулся на стенку хижины и схватился руками за голову. Он сразу понял: ногаец не врет!

«Это как же понимать? Я попаданец⁈»

Далекий волчий вой стал ему ответом.

Коста. Москва-Петербург. Январь 1838 года.

Если и было в России лучшее время для дальних путешествий, так это, конечно, зима! Не попади путник в метель или не застань его в дороге оттепель или ледяной дождь — и поездка превращалась в радостное приключение под малиновый звон тройки. В санях под меховой полостью было тепло и уютно. Снег скрипел под широкими, обитыми железом полозьями, убаюкивая. Позвякивали колокольчики. Вдвоем с Тамарой, прижавшись друг к другу? Чего же более пожелать⁈

Семейство Розенов добиралось до старой столицы неторопливо, в дормшезе. В жарко натопленной карете и с кроватью. Барону нездоровилось. Его окончательно доконало известие, что он не поедет в Петербург сенатором. Граф Чернышев продолжал добивать поверженного врага, несмотря на заступничество влиятельных друзей бывшего наместника Кавказа.

В Москве остановились на казенной квартире, выделенной барону. Решили, что дальше я поеду один. Вернее, в компании Торнау и Карамурзина, которые вот-вот должны были прибыть с Кавказа. Как все обернется в Петербурге, никто не брался предсказать. Моя близость к семейству Розенов могла сыграть со мной злую шутку. Я не был готов рисковать Тамарой. Пойди что не так — и одна в чужом промозглом городе⁈ В отношении себя я не исключал любых неожиданностей.

Да и она, как ни странно, не рвалась увидеть северную Пальмиру. Старомосковский барский быт ее неожиданно увлек. Вкусить зимних столичных удовольствий, когда в город собиралось титулованное дворянство, чтобы переждать холода в тепле бальных залов? Кто ж в здравом уме откажется от такого⁈ Баронессе предстояло знакомить дочерей с высшим обществом. Помощь Тамары и Бахадура была бы ей весьма кстати. Алжирец уже поскрипывал зубами.

Добираться до столицы вместе с боевыми товарищами — истинное удовольствие. Федор Федорович поправился и держался молодцом. Тембулат, хоть и не показывал виду, был потрясен и просторами России, и ее многолюдьем, и странными для него нравами и благами цивилизации. В общем, было весело!

В Твери я настоял остановиться в гостинице Гальяни. Розовое двухэтажное здание с небольшой колоннадой над входом привлекло меня не азартной карточной игрой в ее стенах, а рестораном. Вернее, макаронами с пармезаном, которые здесь подавали.

Друзья итальянской пастой остались недовольны. Слишком непривычная еда.

— Лучше бы поехали к Пожарскому котлет отведать по рублю за две штуки, — бурчал Торнау, покидая гостиницу.

Я не удержался и процитировал Пушкина:

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарони,

Да яичницу свари[2].

Федор Федорович расхохотался:

— Коста! Кольони — это корсиканское ругательство! Означает мужские ятра! Видимо, наш покойный светоч литературы проигрался в карты итальяшке. Вот и припечатал его со всей выдающейся силой своего таланта!