Раб и солдат

Через неделю таких мук он заболел. Его бил кашель с густой коричневой мокротой. Обеспокоенный хозяин смилостивился. Выдал старую изодранную бурку и ослабил цепь. Теперь Милов мог садиться у очага и греть попеременно то спину, то грудь. Сразу появилась новая напасть. Если сидеть близко к огню, цепь нагревалась и жгла немилосердно шею. Появились язвы, кровоточащие ранки и пузыри от ожогов. У Васи поднялась температура. Все тело, непривычное к отсутствию душа, немилосердно чесалось и зудело. Бедный Милов снова впал в состояние прострации и полного безразличия к окружающему.

Как-то днем в лачугу заглянули Васин хозяин и местный старейшина.

— Хази, — сказал тамада и показал на Милова, — ты дурак или притворяешься? Как ты этой дохлятиной будешь свой долг закрывать? Нормальный хозяин заботится о своей собственности.

— Бедно живу, — буркнул горец. — Мне бы сбегать вниз что-нибудь украсть. Но боюсь отлучиться. Этот гяур уж больно резким оказался. Крепко дерется. Бока мне намял.

— Сейчас он и ребенка не напугает. Пришел бы в аул какой-нибудь эфенди, выклевал бы тебе весь мозг. Гяура убить — святое дело, но Коран не велит истязать любого, пусть и неверного. Так и быть: возьму его к себе на неделю. Приведу в порядок. А ты уж изволь свои дела за это время поправить.

По команде старейшины в лачугу зашли двое таких же рабов, как Вася. Грубо бритых налысо и с отупевшими глазами. Они отстегнули цепь и на руках перенесли обессилевшего Милова в кунацкую тамады. Более теплую, чем прежняя сарайка. С оконцами, прикрытыми ставнями по случаю холодов и с хорошо гревшим очагом, набитым сухими дровами. Тоже не шедевр архитектуры, но качество жизни рвануло вверх так, будто Вася во дворец попал.

Впорхнули две молоденькие девчушки, одетые чудно и не без изящества. Одна белокожая и белокурая, с голубыми глазками как у фарфоровой куколки, смешливая и озорная, двенадцати лет. Вторая — смуглая и постарше, в туго затянутом на груди и талии кожаном корсете. Они обмыли Васю. Смазали его язвы и раны коровьим маслом. Наложили повязки и с веселым щебетом убежали за едой. Притащили два низких столика. Наставили на них плошки со всякой всячиной. По сравнению с прежней кормежкой — настоящий пир. Только несоленый. И есть пришлось пальцами.

Тамада, проявляя уважение, за стол не садился. Стоял и смотрел, как Вася жадно ест.

— Ты мой гость, урус Ивась, хоть и не по своей воле, — сказал старейшина, добродушно улыбаясь, и приказал своим рабам следить за пленником.

Вася все еще не понимал, где очутился, как и языка, на котором все разговаривали. Когда пик болезни прошел и голова стала соображать, попробовал позадавать вопросы. Но по-русски никто не понимал. Тамада был бы и рад поболтать с новым человеком, но переводчика в ауле не нашлось. Рабы же, стерегшие Васю, своей тупостью могли бы посоперничать с ослами. Им что на русском, что на китайском вопросы задавай — один черт. Отчаяние с каждым днем все больше захлестывало Милова. Он не мог уразуметь, за какие грехи его так наказала жизнь. Попил пивка, называется!

Через неделю каникулы режима средней строгости закончились. Вернулся Васин хозяин, приведя с собой нового пленника. Здорового, как лось, татарина, плакавшего горькими слезами в ответ на требование горца заплатить выкуп.

— Давай две коровы или арбу проса! — требовал Хази.

Он по складу ума был довольно туповат и примитивен донельзя. Потому и перебивался случайной добычей. И был в ауле одним из самых худых хозяев, у которого бабы так поизносились, что носа на улицу не казали, чтобы не позориться. Ни гостей принять достойно, ни угощения выставить в рамадан. Ему все казалось, что вот-вот удачу ухватит за хвост. Очередная «удача» обернулась вот таким упрямым ногайцем.

Татарин на все требования заламывал руки и кричал, что он беден и круглый сирота, за которого некому вступиться или заплатить выкуп.

— Клянись на Коране, что не сбежишь! — потребовал горец.

Татарин поклялся, а ночью сбежал. Вася и не заметил. Его снова приковали цепью, обернув ее на этот раз вокруг ноги. Спал он, благодаря этому, лучше и даже не понял, как татарину удалось ускользнуть.

Его вернули поздно вечером. Всего избитого и замерзшего. Половина аула по заведенному обычаю рванула в погоню. По глубокому снегу беглец далеко не ушел.

Неудачный побег татарина пнул Милова в зад, заставив выйти из ступора, в который он впал, изменяя себе.

«Зимой следы никак не скрыть, — подумал Вася. — Нужно ждать весны».

Он попробовал разговорить незадачливого беглеца, когда тот немного оклемался. Тот долго отмалчивался. Притворялся, что не понимает по-русски. Но в какой-то момент Вася понял: врет! Просто Милов был для него темной лошадкой, а не товарищем по несчастью. Недоверие и страх за свою судьбу озлобили татарина. На любой вопрос он все шипел сквозь зубы: яман, яман.

— Вот же ты чурка косоглазая! — не выдержал Вася. — Не видишь, сижу, как и ты, на цепи! Такой же пленник! Неужели ты думаешь, я о свободе не мечтаю?

Татарин сверкнул яростно глазами и отвернулся к стене. Сделал вид, что спит.