Пытаясь проснуться

Этот разговор вращался вокруг немецко-чешских отношений. Хотя мы бродили по берлинским улицам, но маршрут поезда, в котором мы с ней познакомились (Прага – Берлин), словно бы продолжал властвовать над нашей беседой, над разветвленным обсуждением, которое мы предприняли: в этом обсуждении присутствовали и Кафка в Праге, и «Описание одной борьбы», самая пражская из кафковских вещей, возможно, даже единственный его текст, где описываются пражские реалии: взять хотя бы полет героя вокруг статуй святых на Карловом мосту, хотя сейчас я спрашиваю себя: упоминает ли Кафка в ряду этих статуй распятие из черного камня, увенчанное золотыми еврейскими буквами? Ну и, конечно же, Карл Готт: его обаяние, его голос, его слава, его старость… Немецкая дева, эталон германской красоты, которой нравилось бескорыстно дарить свое длинное тело ветхому чешскому кумиру, в некотором смысле воплотила в себе ту нежность, которую немцы в конечном счете все же испытали в отношении чехов после веков пренебрежения и надменного недоверия. Гитлер (он, наверное, влюбился бы в эту Анну, если бы ее увидел: чертами лица она отчасти напоминала Еву Браун) называл чехов «улыбающимися предателями», но вскоре после того, как этот истеричный вождь наложил на себя руки, немцы полюбили Карла Готта, полюбили его улыбающийся лик, от которого они уже не ждали предательства, полюбили его бархатный голос соловья-соблазнителя, охотно певший на их родном языке их самые любимые сельские песни. Карла Готта давно нет среди живых, а высокорослая Анна, наверное, взрастила уже парочку детей, чье младенчество, надо полагать, протекало под звуки песен ее сладкоголосого друга. Да и чехи смогли, по всей видимости, полюбить немцев. Хотя бы отчасти, хотя бы слегка смогли простить им века унижения и жестокосердия. Они поняли, что немцы – это их судьба, их рок, от которого им не уклониться, не скрыться. Они смогли полюбить свой фатум, свой рок-н-ролл, свое дребезжащее веселое кантри, напоминающее о горячих колбасках. Так помирились эти два народа. И слава Господу за то, что они смогли наконец помириться. Пусть все народы поскорее мирятся друг с другом и живут весело, со сквознячком.

Больше я никогда не встречал эту арийскую деву. Точнее, нет – встретил один раз, в сновидении. В этом сновидении она тревожно морщила свои тонкие пшеничные брови и покусывала пустую палевую оконечность пальца, образованную сползающей перчаткой.

– И все же: я любовница короля или же я любовница Бога? – так бормотала она во сне, с трудом выговаривая слипающиеся английские слова. – Имя моего избранника означает «король», а фамилия его означает «бог». Какова же моя судьба – свиваться под троном или восходить на небеса? Меня так мучает его просветленное, морщинистое, славянское лицо! Его сияющие перламутровые глаза! И его голос, поющий песню о проводнике. О проводнике поезда. Повсюду поезда, поезда, поезда, поезда, поезда… И снова он поет, обращаясь к проводнику. Он поет: прошу вас, пан проводник, остановите поезд! Я дальше не еду… На этой станции сойду – трава по пояс… Я буду долго гнать велосипед… В свой вагон вошла она, тихо села у окна… Колокольчики счастья… Всего лишь колокольчики счастья…

Так бормотала эта высокорослая берлинка, а я стоял и смотрел на нее, даже не пытаясь проснуться.

Пытаясь проснуться (вместо послесловия)