Пытаясь проснуться

Гость непринужденно, каблуком одной ноги, сбросил с другой ноги своей короткий лаковый сапожок, сдернул с себя атласный чулок спорым движением ловкой холеной руки. Обнажилась ярко-зеленая ступня, цвета столь сочного и одновременно столь глубокого, что тем, кому неожиданно показался на вид этот цвет, сразу же почудилось, что сделали они по глотку какой-то холодной, терпкой, травянистой влаги. Обладатель зеленой ступни капризно пошевелил ножными пальцами, давая им волю после тесного заключения в сапоге. Пальцы заметно возрадовались обретенной свободе, стали постепенно как-то расправляться и распрямляться – так расправляют плечи вызволенные из плена богатыри, с коих сняли тяжкие цепи, прежде державшие их согнутыми в три погибели. Эти изумрудные витязи даже как-бы прибавили в росте в ответ на свое освобождение и вроде бы продолжали несколько увеличиваться, навевая тем самым фривольные ассоциации с тем удом, которому мы доверяем дела, связанные с приобретением потомства, а также дела, связанные с удовольствием и удовлетворением, а сами слова сии уже красноречиво свидетельствуют о наличии в их составе того самого уда, о котором напомнили разрастающиеся зеленые пальцы. Впрочем, и вся зеленая ступня разрасталась вместе с пальцами, и никто не находил в себе сил отвести от нее взгляд, и вот уже казалось, что она состоит из живого, переливающегося изумрудного стекла, и это стекло нарастало и вспучивалось пузырем, словно бы выдавливаемое трубочкой стеклодува. Если вы скажете «Плоть», то мы ответим «Стекло» – ясно ли вам, гвардейцы тьмы осенней? Даже какие-то отражения бродили в этой ступне: местами отражались стены, усеянные белоснежной листвой, птицами, пагодами, тарантулами, мостиками, водопадами, отдаленными фигурками, сиротливо прогуливающимися под раскрытыми зонтиками вдоль узорчатой границы между бытием и небытием. Отражались стулья, хрустальные графины, штофы, призраки евреев или же призраки в ливреях, хотя, если следовать общепринятому мнению, призраки не отражаются в зеркалах и уж тем более не отражаются они в зеленых, стеклянистых, разрастающихся ногах чужепланетного происхождения, а если и отражаются наперекор всему, то об этом нам ничего не известно. Бывший Мерещаев… Да не померещился ли нам, в конце концов, весь этот Мерещаев? Итак, бывший Мерещаев порою встряхивал ногой, как бы поддерживая разрастание ступни, как бы осторожно ее из себя вытряхивая или что-то в этом роде. И вот она уже увеличилась довольно-таки изрядно, сделалась величиною с кошку, затем величиной с ведро, затем сравнялась размерами с прялкой, достигла овцы…

– Schwierige Blütenschwanz! – вырвалось у Штегена.

Такое лучше не переводить на русский язык, да и зачем – это просто шлак, дымящийся шлак, вывалившийся из тайного отверстия остзейской души. А ступня тем временем казалась роскошной.

На подушечках ее пальцев даже проступили (то ли во искушение, то ли в поучение нашим подвыпившим друзьям) пять славных лиц, и это были, вне всякого сомнения, лица самих присутствующих, живые, забавнейшим образом гримасничающие, словно бы из ожившего зеленого стекла или же бликующего зеленого студня – короче, из того чужепланетного материала, из коего в целом состояла вся ступня. На самом большом и достойном пальце проступило лицо самого так называемого Мерещаева или же того господина, которого поначалу величали Арсением Несторовичем, а после некоторых кульбитов и выкрутасов стали именовать Сотвою Матвеевичем. Этот господин и без того не мог пожаловаться на недостаток благородства черт своих, а тут, на большом пальце ноги, воспроизвелся в образе двойника еще более благородного, впрочем, словно бы чем-то недовольного и слегка хмурящего зеленые брови свои. Второй палец обладал лицом Льва Тимофеевича Сбруйского, конезаводчика, – похож, будто брат-близнец, вот только зелень, свойственная лицу двойника, не дозволяла узреть здоровый румянец, не покинувший знатока каурых рысаков даже в эти темные хмельные часы. Третий палец был вылитый Штеген и точно так же одаривал всех улыбкою постной и вместе с тем проницательной, как делывал немец-эскулап. Четвертый палец представлял копию Юрьева, и это могло бы вызвать недовольство графа, ибо его двойник разместился в пальце незначительных размеров. На совсем уж мелком и последнем пальце лицезрелось личико Шашковского, сочетающее в себе возмущение со светской услужливостью. Сразу же все эти лица вступили в разговор, ровно в два раза увеличив количество беседующих.

– В общем, я, господа, прихожу к следующему разумению, – веско высказался Палец-Сбруйский. – Ежели взвесить на ладошке добрейшее охотничье ружье, то сразу же становится ясно: чужепланетянин есть нога, а человек земной есть енот одношкурный.

– Die schwierigste Blüte! Die schwierigste Blüte! – лопотал Палец-Штеген, как бы подхватывая песню своего прототипа, но все же удерживаясь от окончательных тевтонских сальностей.