Пытаясь проснуться

– Так, ваши развлечения для меня прояснились, – дернул губой Мерещаев. – А что же вы, граф? Отчего вы отмалчиваетесь? А впрочем, дайте сам догадаюсь. Не зря же я так долго был… с поручениями. Вот сейчас закрою глаза, сосредоточусь и загляну вам в душу, с вашего соизволения.

Граф молчал, вяло и надменно улыбаясь. Лишь блестели темные овальные стекла очков на холеном и значительном лице его.

Мерещаев откинулся в креслах, смежил веки и как бы окаменел. Через несколько мгновений ясно представилось ему, как въезжает он в своей рессорной коляске на территорию графских угодий.

Усадьба графская, хоть и весьма внушительных размеров, казалась унылою и запущенною до чрезвычайности. У большого барского дома стояли какие-то грязные мужики, среди которых выделялся подьячий в черном полушубке и затасканном белом картузе… Подъехав поближе, Мерещаев перегнулся через край коляски и крикнул: «Эй! Барин-то ваш у себя?»

– Небось у себя, – ответил подьячий с каким-то дерзким и в то же время унылым выражением лица.

– А может статься, и не в себе, – отпустил остроту выступивший неожиданно из-за спин мужичков человек с мелкой бородкой, одетый в синий долгополый кафтан.

Все смотрели на приезжего долгими и неприятными взглядами. Однако Мерещаев совершенно не смутился.

– Езжай во двор! – крикнул он своему кучеру, и коляска, вся передергиваясь и подпрыгивая на многочисленных буграх и колдобинах, въехала на широкий и пустынный графский двор. В одной оконечности его виднелась старинная фамильная карета, вросшая почти в землю, вся в белых длинноногих поганках. С другой стороны лежали кучей какие-то доски, кирпичи и шлялись многочисленные людишки, перенося с места на место мешки, густо чем-то набитые. Мерещаев огляделся, но, не увидев, чтобы кто-нибудь направлялся к нему, вышел из коляски и взошел в дом, благо все двери стояли распахнутыми. Там он долго бродил по темным пыльным коридорам, пока наконец не набрел на сидящего в углу лакея.

– Где же граф? – спросил из темноты Мерещаев, но в голосе его не звучало никакого раздражения.

– Известно где… – промолвил лакей пьяным голосом. – Известно… Порют его! На конюшне! Вот где…

Некоторое время со стороны Мерещаева не раздавалось ни звука, только шуршал сверху в соломе паук. Лакей стал встревоженно водить головой, подозревая уже, не разговаривал ли он, случаем, с призраком, но тут он услышал, как незнакомый барин в темноте тихонько смеется, причем таким светлым и неброским смехом, как если бы по темной лестнице скатывались рассыпавшиеся жемчужины.

С этим смехом Аркадий Несторович и открыл свои глаза, оказавшись снова в столовой у предводителя дворянства. Юрьев не проявил никакого интереса к видениям приезжего, ни о чем не спросил, а вместо того равнодушно ощипывал темную кисть винограда, отчасти обратившегося уже в изюм. По этой причине Мерещаев повернулся сразу же к Штегену с вопросом:

– А что же вы, доктор?

– Я человек не вполне русский и скучать не приучен, – ответил тот с готовностью. – Родился я, дорогой Аркадий Несторович, внебрачным сыном одного тевтонского аристократа, который и затем отчасти мне оказывал покровительство по доброте сердца своего. Еще безусым юнцом определили меня в кадетский корпус, затем изучал военную хирургию. Рано случилось мне оказаться на поле боя полевым хирургом – такое не для слабонервных. Нанюхался и крови, и пороху, награды имею. В один недобрый день и меня ранили, не избег этой участи. Ушел из армии. Отец одарил меня деревенькой в этих местах – так и сделался я помещиком, но медицину не оставил, пользую теперь мирных людей. Многие в окрестностях живы только благодаря трудам моим, так что не до скуки, извольте видеть. Имею любимую супругу благороднейшего происхождения, в девичестве фон Тисс, и двух дочек-красавиц, в коих души не чаю. А на досуге изучаю небесные светила. Учредил в доме своем башню с небольшой обсерваторией, заказал в Германии телескоп, и созерцание сие отныне возвышает душу мою.

– О, это восхитительно! Вы несказанно… несказанно обрадовали меня! Зажгли огонь упоительного счастья в душе моей! – вскричал Аркадий Несторович с неожиданной горячностью и даже схватил штегенову бледную руку, пропахшую медицинским спиртом. – Телескоп! Телескоп!

– Буду несказанно рад, ежели окажете мне честь посещением домашней обсерватории моей… – залепетал Штеген, несколько пораженный импульсивностью приезжего, но тут чудовищная перемена произошла в физиономии Мерещаева. Лицо столичного господина внезапно исказилось смесью ужаса и омерзения, его всего передернуло и куда-то как бы отбросило. В этот миг в столовой показался лакей, несущий большое длинное блюдо с запеченной щукой, со всех сторон обложенной вареными яйцами… Мерещаев метнулся зигзагообразно, рванул на горле галстук свой как бы в пароксизме неожиданного удушья и явно собирался убежать. Все повскакали со стульев в изумлении.

– Да что с вами, Аркадий Несторович, дорогой? – вскричал Шашковский, взглядом ища поддержки в лице Штегена. – Не подавились ли? Или сердце?