Путешествие в седле по маршруту "Жизнь"

Припал плечом к конской груди, поднатужился — без толку. Яростно лает, возмущается зрелищем такого непослушания суровый приконюшенный пес Рыжик, аж осел на мохнатые ножки и весь оскалился.

— А ну, — Угрюмов взял метлу, принялся легонько поколачивать ручкой по передним бабкам. Попятился, втиснулся, наконец, в кабинку Хевсур.

Лена завершала туалет в кладовке с сеном. Все у нее не ладилось: в баллоне почти не осталось лака, а уличный ветер мог растрепать, взъерошить прическу. И зеркало куда-то подевалось. Горели Ленины щеки.

— Вот тут я, Ляля, говорил, — сказал Угрюмов, — твоя, беда, что ты не умеешь халтурить.

— Витя, — сказала Лена, поправляя пальцем ресницы, — извини, я отвлеклась. Повтори, пожалуйста.

— Ты не умеешь показывать средненькую езду, а иногда, Ляля, надо схалтурить.

— Прости, Витя, я сейчас что-то тупая. В чем состоит твоя мысль?

— В том, — сказал Угрюмов, обращаясь ко мне, — что это для нее характерный момент. Она просто понятия не имеет, что такое халтура.

— Почему я на него злилась, — сказала Лена, — он на каждом переходе нос вырывал.

— Да он захромал у тебя, — сказал Угрюмов.

— Правда? — удивилась Лена, — А я думала, подыграть хотел. Надо же, как я к нему несправедлива оказалась.

— Большой приз лучше поедем. Вот вы увидите, — сказал Антикян.

— Блажен, кто верует, — невесело усмехнулась Лена.

— Толя, — сказал Угрюмов, — возьми завтра мое седло.

Серый «жигуленок» Петушковой бежит по Москве в направлении Ленинских гор. Единственная из участников чемпионата страны, моя героиня не взяла освобождения на работе и сейчас торопится в свою лабораторию. Я подчеркиваю этот факт не для того, чтобы возвысить ее над остальными: освобождение на время соревнований необходимо и естественно. Лена этим правом пользуется не всегда, что, впрочем, ее частное дело. Но иные говорят: "Видите, она безразлична к спорту, отъездила, а там хоть трава не расти". Иные: "Она плохая спортсменка, нервы не выдерживают на соперников смотреть". Истину надо искать в другом: просто Лена битый месяц занята обсчетом своих теоретических кривых, сложно от этого оторваться.

— Ну как ты? — спросил я.

— Злюсь, — сказала она и надолго замолчала. Она плыла в потоке машин ровно, без рывков и толчков, безошибочно попадая в тот ряд, где можно двигаться быстрей, и обходила таксистов так, что они не гоношились — принимали ее как равную в свою профессиональную, мужскую шоферскую среду.

— Не понимаю, что с лошадью — сказала она. — Какая-то неадекватность реакций. Полная непредсказуемость. Все ведь хорошо шло, и вдруг — заскок. Без малейшего видимого повода. Понимаешь, почему я злюсь? Я всегда умела показать больше, чем на данный момент может лошадь и чем от нее ждут окружающие. Аргумент (это ее предпоследний конь, неудачный, она с ним недолго работала. — С. Т.) мог просто выпрыгнуть из манежа, и то я доводила езду до конца. А Хевсур явно способный, все это знают, вот почему я злюсь. И пока не знаю, как быть завтра на тренировке. С одной стороны, он утомлен, и я его должна поберечь. С другой — пока он все правильно не сделает, тренировку прекращать нельзя, окончание работы, служит для лошади наградой, а награда должна следовать за исполнением, и получается замкнутый круг. Не понимаю, что с ним.

— И ведь сам не скажет, — сказал я.

И ведь не скажет, бессловесное создание. Впрочем, разве и тот, кто наделен даром речи, всегда в состоянии объяснить, даже самому себе, чем вызван неожиданный странный ступор в миг наивысшей готовности?

РАЗГОВОР ПРОДОЛЖАЕТ ЕЛЕНА ПЕТУШКОВА

13

Было бы нечестно утверждать, что известность мне не льстит. Я не лишена честолюбия, что проявилось еще в первом классе, когда стали выбирать звеньевых «звездочек» и санитаров, а меня никуда не выбрали и я пришла домой зареванная. Родители, узнав о моих горестях, посмеялись: "Придет время, и ты будешь радоваться, если тебя куда-то не выберут". Я вспоминаю об этом порой под бременем многочисленных общественных нагрузок.

С течением времени меня стали приглашать выступать, что было нелегко: волновалась я не меньше, чем перед соревнованиями, а сил, чтобы побороть волнение, уходило больше.

Вдобавок мне казалось, что каждый раз надо говорить что-то новое, и надолго меня не хватило. К счастью, я много выступала с писателями Львом Кассилем и Василием Чичковым и обнаружила, что они каждый раз с артистической непосредственностью выдают за экспромт то, что много раз уже рассказывалось.

Храбро убедившись, что повторяться не зазорно, я стала несколько «забалтывать» фразы и мысли, которые уже знала наизусть. Однажды это привело к конфузу — в Звездном городке. Я с упоением разглагольствовала о том, как ужасно сложен и опасен конный спорт, и вдруг услышала смех. Он был все громче, и наконец генерал Каманин добродушно сказал: "Этак вы совсем наших космонавтов запугаете, и они никогда в конники но пойдут".