Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик

То заморское детство, в котором провел от силы
пару дней на излете каникул, чем дальше, тем
доскональнее помнил, – следы еще не остыли
(столько было жильцов, что обои там толще стен).

А когда возвращался, у прошлого занимая
местный говор, запавшие в память слова-семена, —
забывал моментально, как будто бы заменяя
это детство другим, кем-то прожитым за меня.

И пока мелькало пейзажем в окне волшебным,
и попутчик из Брянска, прикованный к новизне,
наводил объектив и на все говорил «ваще, блин»,
в сон бросало, но виделось будто бы не во сне.

Хорошевка. Высотка. Знакомо, но не до боли.
Посетитель по делу (оценщик? скупщик жилья?)
колупает в три слоя наклеенные обои,
ходит, полом скрипя, беспрестанно что-то жуя,

норовит запустить щепоть в копилку былого.
Что там? Переливной календарь, обувной рожок.
Шелестит трава незабвенья, гингкобилоба,
для удобства хранения стертая в порошок.

2

В темноте сквозь размытую графику воображенья
различали другую жизнь, новый свет в сто ватт.
Ждал звонка, звали в гости к троюродным Нате и Жене
с уговором, что ненадолго: рано вставать.

Там показывали, как шкатулку, закрытый мир свой.
Слишком сложный обряд, с арамейского перевод,
пыльный быт, замороченный мистикой, миквой, мицвой,
пересчетом затрат. Вот и все, о чем пели, вот

что запомнилось, брат. По-военному шаг чеканя,
вел экскурсию гид. Открывался издали вид:
та стена, где истлевшей бумаги больше, чем камня;
та земля, где земли не имевший предок-левит

составлял завещание и завещал нам чудо.
А когда его свет перекрыла глазная резь,
ощущал на себе всей кожей взгляд ниоткуда,
из нахлынувшей слепоты отвечал: «Я здесь».