Путь к Софии

— Извини. На этот раз ты промахнулся. И вообще если даже я и влюблен, то нет смысла рассказывать тебе... ведь ты ее не знаешь. Скажи-ка, упоминал ли его превосходительство в твоем присутствии что-нибудь относительно похода? — поторопился перевести на другую тему разговор Бакулин. — Я слышал, что главнокомандующий одобрил его план.

— Нет, не знаю... Но ты понимаешь, что это означает для меня, Аркадий?

Бакулин задумчиво смотрел на солдат, которые двигались рядом с ними.

— Худо дело, Климентий, худо, — произнес он.

Климент испуганно обернулся к нему.

— Что такое?

— Погляди на них. Все в таком положении. Нет сапог. Нет полушубков. Не говоря уже о провианте. И это никакая тебе не самоновейшая болезнь, друг мой, а обычная застарелая интендантская хворь. А что будет, когда начнем? — Бакулин говорил с огорчением и явной неприязнью к кому-то и к чему-то, но к кому именно, не называл.

Климент приподнялся, чтобы получше разглядеть веселых, раскрасневшихся от холода солдат, которых они обогнали. Гармонист растягивал меха, запевала пел все голосистее и лихо выкрикивал слова разудалой песни. Но ни на одном из солдат не было ни полушубка, ни теплой шапки. А поглядев на их ноги, Климент обнаружил, что каждый третий обут вместо сапог в царвули или же обмотал ноги полосками домотканого сукна и, как это не трудно было установить по цвету, лоскутами от трофейных турецких шинелей. «Да ведь я еще в Софии, от пленных слыхал об этом, — вспомнил он. — Я знал, да-да!»

Их нагнал всадник. Воротник шинели у него был поднят, а фуражка низко надвинута на лоб. Это был офицер. Климент скользнул по нему взглядом и отметил, что был он в добротных сапогах. Когда офицер, объехав бричку, поздоровался с Бакулиным, что-то в его глухом голосе и в черных без блеска глазах, которые Климент успел мельком заметить, показалось ему знакомым. Глядя ему вслед, он спросил Бакулина:

— Кто это? Не Кареев ли?

— Да, ты с ним знаком?

— Имел честь! — Климент хотел, чтоб это прозвучало насмешливо, но у него так не получилось, корнет оставил о себе сложные воспоминания. Что-то в нем озадачивало Климента, вызывало непонятное чувство. — Он какой-то странный, — добавил он.

— Да, в нем что-то есть такое. Он был другом покойного Павла. Ты его не знал, это был жених одной нашей сестры милосердия, Нины Тимохиной.

— Кажется, вместе с Ксенией училась какая-то Тимохина.

— Нет, Нина из Саратова. Она учительница. А Павел — его в прошлом месяце под Плевеном разорвало снарядом — тот был действительно странный человек. Говорили, что он был осужден. За нигилизм или какие-то другие идеи. В одном я уверен, был он безбожник, а точнее... нет, не знаю! Тимохина никогда не говорит о нем. И Кареев такой же, как тот. Впрочем, он, наверное, едет к ней.

— Вместо друга?

Бакулин не рассмеялся. Голос его был по-прежнему сдержанным, когда он ответил:

— Не могу сказать. Не знаю. И вообще... не верю. То есть о любви с ее стороны не может быть и речи, братец. Я испытал это на себе — ледышка. Нет, ледышка, пожалуй, будет не точно. Чувствуешь, она окружена какой-то стеной, и ты не можешь проникнуть за нее. Но, между прочим, вон напротив наше село. Вот те два дома в начале него и большие палатки влево от них — это наш лазарет... Папаша, наверное, еще там, а вот относительно Григоревича не поручусь. Хотя он, кажется, дежурит. Да, он там, там!

— Любопытно увидеть Ксению, — заметил без всякой задней мысли Климент.

— Увидишь ее, конечно. Впрочем, она сегодня вечером свободна, но я не думаю, что она ушла так рано. Мы ее застанем. А вообще, оставим женщин, Климентий! Самое главное — то, что мы с тобой свиделись. Выпьем водки, поговорим о Дмитрии, Румянцеве. Да, я забыл тебе сказать, этот осел Румянцев снова словчил, остался в Петербурге. Женился на большом приданом и... Но что тут долго говорить — такова жизнь!

Они собрались у раскаленной жаровни в большой палатке Карла Густавовича, начальника лазарета, сидели на низких табуретах, пили водку и разговаривали о войне. Напротив грузного розовощекого Карла Густавовича — Папаши, как его все звали в академии, — за походным столом, с которого были убраны все бумаги, расположился Бакулин и давно уже забежавший «на минутку» доктор Григоревич — строгий лысоватый мужчина с очками на шнуре и красивыми руками. Справа от Климента, на постели, где лежала брошенная гитара, сидела Ксения, кокетливо поводя плечами.