Путь к перевалу

Ведь в жизни каждого, даже самого замкнутого, человека бывают минуты, когда хочется с кем-то поделиться и, если не услышать слово дружеского участия, то хотя бы увидеть сочувствующий взгляд. Бывали такие минуты и у Воронова: сколько раз уже «перо Жар-птицы» приносило ему испытания, подобные сегодняшнему банкету. А вот человека, с которым можно было бы поделиться всем этим, он видел возле себя впервые.

И Воронов вел Люсю все дальше и дальше по страницам невыдуманной сказки о том, как была поймана, наконец, сама Жар-птица, и как тесно стало ей в клетке старых научных концепций, и как много еще надо сделать, чтобы освободить ее оттуда.

— Все это не так просто, как видите, — закончил он. — Впереди еще работа и борьба. Поэтому помощники мне нужны. Сказка о Жар-птице не закончена. И возможно, дописывать ее придется вам, только что вступающим в науку…

Люся посмотрела ему в глаза:

— Трудно вам, Юрий Дмитриевич?

— Да, трудно, — просто ответил Воронов. — Но…

Дверь вдруг широко распахнулась, и в комнату вошел Стенин:

— Ты еще не ушел, Юрий? Прекрасно! А я зашел поздравить тебя.

— С чем?

— После твоего ухода было такое!.. Но ты, кажется, занят?

Люся поспешно встала:

— Я пойду, Юрий Дмитриевич?

— Хорошо. Но наш разговор не кончен. Загляните ко мне как-нибудь на днях. Подумаем о теме. Во всяком случае, — улыбнулся он, — считайте, что вы уже в сказке…

— Спасибо, Юрий Дмитриевич. До свидания.

— Всего доброго.

***

Такое было впервые за все время, что Бенецианов руководил факультетом. Случалось, конечно, и прежде, когда кто-нибудь на Совете или партсобрании возражал декану. Но чтобы так вот, как сегодня, все в один голос!.. И где, — на товарищеском банкете. Такого еще не бывало.

— Перебесились они все, что ли? Даже Ростов! И Егоров! И этот Кравец!.. Дожили…

За дверью послышался шорох.

— Да! — сказал Бенецианов, продолжая ходить по кабинету.

Дверь чуть приоткрылась, и в нее проскользнул непротрезвевший Мышкин:

— Вы уж простите, Модест Петрович, я…

— Что там еще? — сухо осведомился Бенецианов.

— Да вот по поводу кружка первого курса…

— Нашли время! Но уж коль пришли, извольте объяснить, как это вы там все развалили.

— Поверьте, Модест Петрович, я сам… К-хе… Конечно, что там говорить... дела в кружке не блестящи. Но что я могу поделать, если Воронов…

— Что, Воронов?

— Так вы сами говорили, что за научную работу студентов отвечают наши кафедры, то есть, я хочу сказать, ваша кафедра и кафедра Ивана Яковлевича, и потому кружок первого курса… к-хе…

— Кружок первого курса прежде славился на весь факультет! — отчеканил Бенецианов. — А до чего вы довели его? И еще рассуждаете, какая кафедра за что отвечает.

— Но я только хотел сказать, что Воронов…

— Да что вы заладили: Воронов, Воронов. Я больше слышать о нем не хочу!

— Одно слово, Модест Петрович! — взмолился Мышкин. — Ведь это Воронов забрал себе всех наших лучших студентов. То есть, я хочу сказать… к-хе, всех лучших студентов первого курса.

— Как забрал?

— А вот, изволите видеть… У меня тут записано! — Мышкин вытащил из кармана смятый лист бумаги. — Полюбуйтесь, пожалуйста, целый список…

— Но что все это значит? — Бенецианов нетерпеливо выхватил список.

— А это все те, кто работает на кафедре Воронова, Модест Петрович. Первокурсники. Вместо того, чтобы ходить на наш кружок, они, значит, туда…

— Кто же тут?

— Вот, например, Степанов…

— Степанов? Знаю такого. Как же! То-то я смотрю, его на лекциях не видно. Так-так… Вон, оказывается, чем занимается Воронов! Вот чему он учит студентов! Ну, это ему так не пройдет! Пригласите-ка его ко мне. Или нет, постойте… Скажите лучше секретарю, чтобы завтра же прислали ко мне Степанова. 

— Но тут целый список…

— Я сказал, попросите секретаря прислать мне Степанова. Можете идти!

Мышкин затрусил к двери.

«Боже, мой, с кем я остался!» — Модест Петрович прикрыл рукой уставшие глаза. Но почему? Почему все они, прежние друзья и соратники, отвернулись от него? Он посмотрел на шкафы, стоявшие вдоль кабинета. Значительное место занимали там его труды. В сотнях других работ его цитировали, на него ссылались, излагали его теории. А теперь…

Что же произошло? Где и когда он ошибся? Правда, он всегда был крут- с подчиненными и студентами, не любил выскочек и не терпел анархии в работе. Но это же для пользы дела. И разве не давали ему на это право полвека, отданные науке?

Так почему же все отошли от него? Ну, о Воронове, о Стенине говорить нечего, но Греков или Ростов —  это же умные люди, старые заслуженные профессора. Где и когда разошлись их пути? В чем ошибся, что не понял он, их старейшина и руководитель?

Модест Петрович поднялся было с кресла. Но тут же снова сел. В груди сдавило, к горлу подступила тошнота. Шкафы заколыхались и поплыли в сторону. Руки стали тяжелыми, непослушными. Что это?

Так продолжалось несколько минут, а может быть, и больше. Когда Модест Петрович снова поднялся, ноги у него дрожали, голова кружилась. Он кое-как оделся и медленно вышел из кабинета.