Путь к Горе Дождей

Играли восемь детей – семь сестер и брат. Внезапно мальчик утратил дар речи. Задрожав, он опустился на четвереньки. Пальцы его обратились в когти, а тело покрылось мехом. На месте мальчика встал медведь. Ужаснувшись, сестры помчались прочь, а медведь – за ними. Добежали они до огромного пня, и тут пень заговорил: он предложил им забраться на него, а когда они послушались, стал расти ввысь. Добрался медведь до пня, да не смог достать сестер. Уперся он в дерево и ободрал со всех сторон кору когтями. А семеро сестер поднялись на самое небо и стали звездами Большого Ковша.

С того часа и до сих пор, покуда живет легенда, у кайова есть родичи в ночном небе. Тем, кем были в горах, они уже быть не могли. Как ни превратно было их благополучие, сколько б они ни страдали и ни пострадают еще, – они нашли выход из диких пределов. Бабка моя почитала солнце, храня в душе то святое благоговение, какое ныне почти исчезла в людях. Жили в ней осторожность и древний ужас. На склоне лет приняла она христианство, но прошла долгий путь и никогда не забывала веры своего детства. Ребенком видела она Пляску Солнца, принимала участие в этих ежегодных обрядах и через них постигала возрождение духа своего народа в присутствии Солнца. Ей было лет семь, когда в 1887 году состоялась последняя Пляска Солнца кайова на реке Уошито, выше ручья у Горы Дождей. Бизонов больше не было. Чтобы совершить древнюю Жертву – вздеть голову быка на священное древо – делегация старейшин отправилась в Техас просить и торговаться за животное из стада Гуднайта. Ей было десять, когда кайова сошлись вместе, как представители живой культуры Солнечной Пляски, в последний раз. Бизонов они не нашли. Им пришлось повесить на священное древо старую шкуру. Прежде чем началась пляска, из Форта Силл явилась рота солдат с приказом разойтись. Из-за беспричинного запрета на важнейший акт веры, став свидетелями истребления диких стад, брошенных гнить на равнинах, кайова навсегда отступились от священного древа. То было 20 июля 1890 года у большой излучины Уошито. Бабка моя была при этом. Без горечи до конца своих дней носила она в своей душе видение богоубийства. Теперь, храня ее образ лишь в памяти, я вижу свою бабку в нескольких присущих ей видах. Вот она стоит у печки зимним утром, переворачивая мясо на большой железной сковороде. Вот сидит у южного окна, согнувшись над бисерным шитьем, а впоследствии, когда зрение изменило ей, – подолгу, опустив глаза и положив голову на сложенные руки. Вот она выходит, опираясь на трость, медленно, под гнетом прожитых лет. Вот стоит на молитве. Чаще всего я вспоминаю ее на молитве. Она возносила долгие, неспешные молитвы, рожденные страданием и надеждой, опытом многих дней. Все время я мучился – имею ли право слышать их, столь далеко отстояли они от всякого общения и обычая.

В последний раз, что я видел ее, она молилась, стоя ночью у постели, обнаженная до пояса, и свет керосиновой лампы скользил по смуглой коже. Ее длинные черные волосы, всегда подобранные и заплетенные днем, лежали на плечах и груди, будто шаль. Я не говорю на языке кайова и потому никогда не понимал слов, но в звучании молитв было что-то изначально трагичное, некое неустойчивое равновесие на грани горя. Начинала она на высокой ноте и шла по нисходящей, пропадая в молчании; потом снова и снова, и всегда с той же напряженностью усилия, с чем-то похожим и не похожим на призыв в человечьем голосе.

Преображенная так в неверной светотени своей комнаты, она виделась мне за пределами времен. Но то было иллюзией. Мне кажется, тогда я понял, что не увижу ее больше.

Дома стоят на равнинах словно стражи – древние хранители круговорота времен года. Дерево здесь очень скоро принимает вид древности. Любые краски выветриваются и жухнут под дождем, и дерево выгорает до серого цвета, проступают прожилки, а гвозди краснеют ржавчиной. Оконные рамы черны и непроницаемы: вам кажется, что внутри пусто, а на самом деле там полно призраков тех, чьи кости преданы земле. Эти хижины высятся тут и там на фоне неба, и подходишь к ним дольше, чем рассчитываешь. Они – порождение далей, и они их предел.