Путь энтузиаста

Лекция кончилась стихами Хлебникова под общие недоумевающие улыбки одной части аудитории и под ободрительные хлопки – другой.

Я видел с каким радостным любопытством слушали меня бывшие сослуживцы-железнодорожники, будто говорившие:

– Вот он – наш Вася, – не пропал.

Я, конечно, гордился первым успехом в «отечестве своем» и, как на крыльях, улетел в Петербург.

К этому времени вернулись из Херсонской губернии Бурлюки с Хлебниковым.

К двум Бурлюкам присоединился третий брат – Николай Бурлюк, студент, поэт нашего лагеря.

Давид нашел еще одного поэта – Бенедикта Лившица.

Армия «левых» росла.

Энергичный профессор Военно-медицинской академии, статский советник, Николай Иваныч Кульбин, прозванный в фельетонах за свой либеральный импрессионизм и возню с бурлюками «сумасшедшим доктором», теперь организовал громадную выставку картин левых течений.

Мы, бурлюки (в печати нашу группу так «бурлюками» и называли), придавали этой выставке решающее значение, т. к. здесь удобно было объединить, наконец, всех крупных мастеров левого движения искусства.

Следует сказать, что за это время я работал по живописи в открывшейся студии Давида Бурлюка, сделал картину и повесил на выставке, как настоящий художник.

Наш организационный план удался: по части исканий и теории современного театра к нам вошел самый известный и «модный» режиссер той поры, Николай Николаевич Евреинов; по части музыки – двое молодых композиторов и отличных пианистов – Анатолий Дроздов и Лурье.

По части живописи: Бурлюки, Якулов, Ларионов, Гончарова, Ольга Розанова, Лентулов, Матюшин, Малевич, Татлин, Кульбин.

По литературе: Хлебников, Давид Бурлюк, Василий Каменский и Елена Гуро.

С Еленой Гуро (она также принесла свои картины) мы познакомились на выставке перед открытием, пошли. к ней, прослушали ее замечательные произведения и сразу сдружились на почве родственного мастерства.

На этой же выставке я увидел необыкновенную пару: этакого вихрастого, высоченного роста юношу, пошвыркивающего нервным носом, и рядом – чуть поменьше длиной – красавицу-блондинку.

Это оказались соучастники выставки – художники Эля и Борис Григорьевы.

С такой отменной парой не познакомиться было невозможно потому, что картины Бориса Григорьева по качеству были не меньше его роста, а сами Григорьевы нестерпимо симпатичны.

Мы поприветствовались, пошли к ним пить чай со стихами, и с этого вечера стали великолепными друзьями.

Григорьевы до умопомрачения любили Кнута Гамсуна, восторгались стихами Хлебникова и моими, много читали, работали и вообще были энтузиастами, – это нас крепко связало.

От знакомства с Н. Н. Евреиновым также осталось обаянье сверх меры одаренного человека.

Николай Иванович Кульбин представил его так:

– Вася, перед тобой – блестящий Евреинов. Это не человек, а – фонтан интеллекта. Везувий до безумия.

– Эти комплименты я уступаю вам, Николай Иванович, – улыбался из своей чолки волос, склонившийся Евреинов, – как отвечающие действительному адресу.

Кто из этих двух «рыцарей искусства» был прав – трудно сказать, ибо оба мне нравились.

Кульбин, работавший по медицине и занимавшийся левой живописью, Кульбин – настоящий ученый и он же пламенны!) фантазер, – разве этого мало для любви.

И мы любили его.

Мы часто собирались у него на квартире, рисовали, читали стихи, обсуждали дальнейшие планы работ, слушали новые композиции Анатолия Дроздова, Лурье.

Эти же пианисты прекрасно играли Скрябина.

Бурно мы готовились к следующим выставкам, т. к. эта минувшая выставка привлекла громадное внимание и вызвала горячие разговоры и невиданных картинах современной живописи.

Брешко-брешковские с возрастающим озлобленьем издевались в своих обывательских газетах над «бурлюками» и «сумасшедшими врачами», пороли всякую несусветную чушь о новом искусстве, лишь бы гуще затмить мозги несчастных читателей, лишь бы обильнее напакостить в будущее, лишь бы этим глумленьем развлечь буржуазное петербургское общество.

Но мы, разумеется, не унывали, а напротив – торжествовали, что задели «за живое» будуарные вкусы всяческих критиков – этих расторопных официантов при сытых столах гогочущих господ.

Однако, успеха картинных выставок нам было далеко не достаточно, и теперь, набравшись сил, организовавшись в крепкую, дружную группу, наша литературная часть решила бросить бомбу в уездную, безотрадную улицу общего литературного бытия, где декаденты уступали в конкуренции с порнографией, где мистики символизма тонули в бумажных морях Пинкертона, где читатели тупо совались от Бальмонта к Вербицкой и обратно.

Главное, – нестерпимая скука жила на улице литературы, как на стоячем болоте.

Недаром Алексей Ремизов разводил чертей, жаб, домовых, леших, банных, кочерыжек.

Недаром стены ремизовской квартиры были густо разукрашены коллекцией рогатых, хвостатых чертей всякого преисподнего происхожденья.

Да и сам Ремизов походил на колдуна-шептуна, что, впрочем, не мешало ему писать крепкие, как бражное пиво, сказки и наворачивать сумбурные «сны».

Нам также нравился Александр Блок, но он ёжился от холода непонимания и в одиночестве шел «своей стороной».