Путь домой

Кстати, этим можно объяснить и выпавший из жизни месяц, испарившийся в мгновение между нашим входом в свет в Новгороде и выходом из него возле Белокаменного.

— А чего шепчешь? — спросил я.

Артем пожал плечами:

— Так как-то… по привычке.

— Конспиратор.

Необычности, странности и непонятности подбивают на благоговейный шепот. Я понимал парня: у меня у самого зародилось предвкушение чего-то волнительного.

С другой стороны, для Артема-то все это должно быть рутиной. Сколько он отсюда этих коров уже перетаскал.

Через полчаса сидения в кустах, от волнительного ожидания чудес не осталось и следа. Сперва стало зябко. Потом откровенно холодно. Неприятный ветер продувал жидкие кусты и нас с Артемом. Не знаю как парня, а меня так до костей.

— Долго еще? — не выдержал я.

Он снова пожал плечами.

— Надо было у Митрофаныча согревающего прихватить, — проворчал я, чувствуя, как постукивают от холода зубы.

Артем резко приложил палец к губам:

— Тс-с-с!

Я замолчал, вслушиваясь в шелест голых ветвей на ветру. Где-то вдалеке послышался тихий всплеск воды.

— Корова? — спросил я, отметив, что тоже перехожу на шепот.

Артем довольно кивнул, странно зажестикулировал. Так в американском кино, стоя под запертой дверью, актеры, играющие полицейских, показывают актерам, играющим их напарников, как они сейчас будут брать преступника.

То есть показывали. Раньше. Когда еще было кино, и актеры чего-то стоили.

Плеск усилился, приблизился. Кто-то шел вброд через Пышму.

Четыре четырки, две растопырки, сзади вертун — вылезла из глубин памяти дурацкая детская загадка, которую загадывала мама. Ответ был известен заранее, но мне нравилась сама формулировка. Особенно про четырки и растопырки. В них было что-то уморительно-смешное.

А еще мама мягким голосом пела песенку-загадку про «ко», которые пасутся далеко на лугу. И ответ был тот же самый, и тоже заведомо известен. Но фраза: «Правильно, коровы. Пейте, дети, молоко, будете здоровы» — вызывала у меня неизменный восторг. Потому что — правильно. Потому что я угадал, верно ответил, и вообще молодец.

Как давно это было…

Всплеснулось совсем рядом. Свет возле брода ожил, забегали искорки. Наметилась тень…

И из стены золотистого сияния вывалилась фигура.

Это была не корова. Возле света стоял человек.

Старый. Даже древний. В лабораторном комбинезоне.

— Чего это? — не понял Артем.

Я не ответил.

Не мог отвечать.

Вообще потерял дар речи. Потому что происходящего не могло быть по определению!

Я бы не удивился, если бы оно произошло там, за стеной. Но здесь, в реальном мире это было невозможно.

Человек перевел дыхание, огляделся и шаркающей стариковской походкой побрел прямо на нас.

Я вздрогнул. Артем посмотрел на меня странно. Удивление на его лице сменилось испугом.

— Вы чего, дядь Сереж?

Я лишь мотнул головой. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло.

Мужчина в лабораторном комбинезоне преодолел уже половину расстояния, разделявшего наше продуваемое всеми ветрами укрытие и Пышму. Теперь можно было в деталях разглядеть испещренное глубокими морщинами лицо старика, его редкие седые волосы, выцветшие глаза, сизые, похожие на червей губы.

Выглядел он хреновенько. Кожа на лице и руках шелушилась, где-то потрескалась до крови. Но, в любом случае, сейчас Вольфганг Штаммбергер смотрелся куда лучше, чем в последнюю нашу встречу, когда я закопал его хладный труп в километре отсюда на пару с Митрофанычем.

И я готов поклясться, что старик тогда был мертвее некуда. И закопали мы его достаточно глубоко, чтобы он смог выкопаться без посторонней помощи…

— Дядь Сереж, — потеребил за локоть Артем, — вы чего, покойника увидали?

Я кивнул. Именно, покойника.

Мертвец шел ко мне.

Он уже увидел нас и двигался целенаправленно к кустам, в которых мы засели.

В тот момент мне жутко захотелось развернуться и дать деру. Но ноги отказывались повиноваться. Сердце колотилось, готовое разорвать грудь. По спине, несмотря на холод, потекла липкая струйка пота.

— Этого не может быть, — промямлил я. — Не может этого быть!

Вольфганг Штаммбергер поднял руку в приветственном жесте и отсалютовал мне как старому боевому товарищу.

— Отчен добрый фечер! — крикнул он.

Голос старика сорвался, он закашлялся, сплюнул. Поднял голову и посмотрел немного виновато.

— Наконец я фас выискивал.

И ощущение реальности рухнуло с громким треском, как башни-близнецы сентябрьским днем в начале века.

— Хороший шнапс, — похвалил Штаммбергер митрофанычево пойло.

Отставил стакан и занюхал половинкой кислого яблока.

Хозяин кивнул. Он сидел в стороне от немца, поглядывал на старика с опаской. Я его понимал: сам едва свыкнулся с мыслью, что закопанный немец снова жив.

Митрофаныч смириться с тем, что сидит за одним столом с живым покойником, еще не успел, потому пил. Торопливо, пытаясь при помощи допинга сравнять грань между текущей действительностью и действительностью привычной.

— Между третьей и второй промежуток небольшой, — сообщил хозяин и поглядел на меня.

— Вообще-то между первой и второй, — поправил я, подвигая Митрофанычу стакан немца, до которого хозяин поостерегся тянуться.