Путь Долгоруковых

Из Тобольска следствие переместилось в Шлиссельбург. Василия Лукича Долгорукова туда доставили из Соловецкого монастыря, Ивана Григорьевича – из ссылки, а Сергея Григорьевича – из приемной императрицы, где он дожидался отпускной аудиенции перед отъездом в Лондон, куда его назначили послом… Новое дело Долгоруковых, порученное самому Андрею Ивановичу Ушакову, немедленно вызвало пересуды в столице. Что это за воровские умышления, из-за которых такой переполох? Иноземные послы исправно пересказывали слухи в своих депешах: будто бы опальные князья, вступив в сношения со Швецией и Францией, замышляли осуществить переворот, дабы Анну Иоанновну заточить в монастырь, Бирона казнить, всех немцев прогнать, а на престол возвести Елизавету Петровну. Но три старика «были изобличены и сами повинились» совсем в другом…

Последние дни Иван провел в молитвах: просил прощения у Господа – за свою неправедную жизнь, у дядьев, которых под старость лет обрек топору и поношению, у молодой жены, которую увлек за собой в пучину бед и покинул одну с малыми детьми… Знать бы, кто у нее родился… И жива ли она… Бумаги и чернил ему не дали, весточку о себе подать не разрешили. Узнав о приговоре генерального собрания, он даже обрадовался: ему выпала самая тяжкая кара; быть может, он предсмертной мукой искупит свою страшную вину.

Приговоренных посадили в лодки. За спиной остались суровая круглая башня и неприступные стены Шлиссельбургской цитадели, которые, однако, покорились князю Меншикову. Дальше поехали на телегах. Серое, скучное небо стелется над унылой равниной, голые деревья жмутся в кучки, убегая прочь от дороги, изредка сыплется сверху снежная крупа – ноябрь. Без малого двести верст проехали, словно по пустыне; никто не попался навстречу, не проводил даже взглядом, и солнце ни разу не выглянуло. Ночевали в пустой избе без хозяина. Их последний путь лежал по тропе забвения.

В версте от Новгорода, за оврагом с пересохшим ручьем, – топкое болото; там, вдали от православных погостов, – Скудельничье кладбище, где хоронили нищих и бродяг. Здесь и соорудили эшафот для Долгоруковых. Стоя возле него, Иван поясно кланялся дядьям, по очереди на него всходившим, просил его простить. Только Василий Лукич, шедший первым, обнял его и троекратно поцеловал.

Вот и его час пробил. Иван поднялся на окровавленный помост, на который только что скатились три отрубленные головы; с него сняли кафтан и рубаху, и тело тотчас покрылось гусиной кожей. «Владыко Господи Иисусе Христе, не остави мя погибнути грехи моими, не отступи от мене, яко я к Тебе прибегох, – шептал он, пока его привязывали к доске. – Исцели душу мою, яко согреших Ти, спаси мя ради милости Твоея!» Палач замахнулся топором и с хрустом отсек ему левую руку.

– Благодарю Тя, Господи! – крикнул Иван и, часто дыша, смотрел, как топор снова взмывает вверх. – Яко сподобил мя еси! (Хэк – и правая нога отделилась от тела.) Познать Тя, Владыко!

Лишившись левой ноги, он потерял сознание. Палач закончил свое дело: отрубил правую руку, затем голову.

Тела положили по два в гроб и опустили в две вырытые тут же могилы.

В тот же день, 8 ноября 1739 года, прапорщик Челищев писал в Березове донесение в Тайную канцелярию: «Княгиня Ивана Долгорукова жена просит, чтобы ежели муж жив, то ее б не разлучать с ним, а если не жив, то постричь ее».

* * *

Лишь только зажили спины и сосланные смогли подняться на ноги, их отвели на пристань и погрузили на дощаники. Привычный путь: по Иртышу, по Оби, затем по Кети, но одно дело, когда ты капитан и отдаешь команды матросам, а другое – когда ты ссыльный и сидишь, скрючившись, в затхлой сырой «норе». У села Маковского сошли на сушу и добирались пеши через тайгу до Енисейска – большого города с острогом, обнесенным высоким частоколом, с государевым двором, церквями, купеческими лавками, кузнями, солеварнями, своей верфью. Там снова погрузились на суда и по Енисею, едва не разбив дощаники на порогах, вышли в Верхнюю Тунгуску, добежали до Илима, прихотливо плещущегося между двумя поросшими лесом хребтами. На землю уже лег снег, и от Илимского острога до Усть-Кута шли посуху; хорошо хоть, что через каждые две версты на ямском тракте стояли теплые избы, а то бы не дойти – морозы тут лютые. В избу набивались так, что и вздохнуть нельзя, спали по очереди.

Усть-Кутский острог невелик: семнадцать саженей с аршином в длину, пятнадцать в ширину, единственная башня – церковь; там всего десять дворов, где живут служилые люди с семьями, судовые плотники да три казака. На низком правом берегу Куты – две соляные варницы; один источник величиной с небольшое озерцо, другой не шире аршина. При варницах – Усольская деревня, кормящаяся с пашен. Слева, на берегу Лены – плотбище, где строили плоты, дощаники, баржи для новой Камчатской экспедиции. Лесу тут много, со всех сторон обступил он Усть-Кут, прижатый сопками к реке, вдоль которой рассыпались горошинами деревушки по три-четыре двора и промысловые заимки. Здесь пришлось зазимовать.