Путь Долгоруковых

– Вот он, тут как тут, – пробурчал Алексей Григорьевич, проходя мимо него на свое место под божницей. – Раньше бы таким поворотливым был.

Иван встал по правую руку от отца, Екатерина – по левую. Наташа – рядом с мужем, напротив нее Николай. За Николаем – младшие братья, за Наташей – сестры. У дверей выстроились дворовые: мужчины справа, женщины слева. Алексей Григорьевич положил перед собой большую, толстую Псалтирь в тяжелом кожаном переплете, раскрыл на отмеченной странице. Оборотившись лицом к образам, прочел молитвы Иисусу, Троице, «Отче наш», «Богородицу», потом, по книге, – псалом:

– Блажени непорочнии в путь, ходящии в законе Господни. Блажени испытающии свидения Его, всем сердцем взыщут Его, не делающии бо беззакония, в путех Его ходиша.

Все крестились и кланялись в положенных местах. Завершив чтение славой Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, старший Долгоруков произнес «аминь», и вся семья уселась за стол. Пустили по кругу миску с освященной в церкви пшеничной кутьей, потом – тарелку с блинами. Рыбную похлебку ели деревянными ложками из глиняных мисок. Остатки трапезы отдали дворовым на помин души.

– Ну, помянем покойницу, – сказал Алексей Григорьевич.

Наташа выпила свою плошку кислого овсяного киселя, стараясь ничем не выразить своего неудовольствия. Ей давно и неутешно хотелось сладкого, но все съестное было страшно дорого. На прокорм ссыльных отпускали по рублю на человека в день, и этих денег едва хватало на самое необходимое, а пуд сахара стоил девять рублей с полтиной, да и то еще дожидаться надо. Меду же здесь в заводе не было, пчел никто не держал.

– Да-а, – протянул Долгоруков, словно говоря сам с собой. – Праведной жизни была. О спасении души своей думала. Не то, что иные, у которых плоть душою владеет, и готовы галану своему корону на голову надеть…

– Mon père, les murs ont des oreilles [5], – предостерегающе произнесла Екатерина.

– Цыц! – вспылил Алексей Григорьевич. Глаза его вмиг налились кровью, он весь затрясся, но сдерживался, помня о том, какой сегодня день. – Ступай к себе подобру-поздорову!

Екатерина поднялась и вышла в сени, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку. Сестры, поклонившись отцу, ушли за ней в свою горницу, и Наташа, поколебавшись, тоже последовала за ними. У высокого порога она оглянулась: Иван опять захлебывался кашлем.

– Ванечке все хуже день ото дня, – сказала Наташа, когда все уселись в девичьей. – А батюшка с ним так суров…

– Ванечка, Ванечка! – перебила ее Екатерина с искаженным от злобы лицом. – Слушать тошно! Будто не из-за него ты здесь оказалась! Любил бы он тебя – не стал бы жениться, не потащил бы за собой на муку эту! Или ты думаешь, что ему без тебя жизнь не мила? Да он посватался к тебе ради славы: вот, мол, дочку Шереметева в жены взял! А если б отец не разрешил, он бы и отказался. С дочкой Миниха обручился? Обручился, а потом на попятный двор: батюшка наш немцев не респектует. Потом к Ягужинской посватался – батюшка поляков за стóящих людей не почитает. Дочь Головкина тоже не ко двору пришлась, потому что и Ягужинский на Головкиной женат. А уж Елизавета Петровна сама ему дала от ворот поворот, вот он к тебе и прибился.

Наташа побледнела, стены вокруг нее закружились; заплаканная Анна переводила встревоженный взгляд с сестры на невестку; Елена тронула Екатерину за руку, пытаясь остановить, но та досадливо отмахнулась и продолжала:

– Не случись беды этой, думаешь, он бы весь день подле тебя сидел, коханочкой да ясынькой величал? С метресой бы своей миловался!

– С какой метресой? – замирающим голосом спросила Наташа, хотя вовсе не желала услышать ответ.

– А то ты не знаешь! – усмехнулась Екатерина. – С Настасьей Трубецкой, женой князя Никиты. Она с ним открыто жила, мужа не стесняясь. Да и Ванечка твой никого не стеснялся, особенно во хмелю. Один раз, говорят, мужа в окно спальни выбросил, чтобы не мешал. Вот и отливаются теперь кошке мышкины слезки.

Наташе хотелось крикнуть, что это все неправда, что Екатерина лжет, наговаривает на ее мужа со зла, потому что ей самой не довелось изведать любовного счастья, но она боялась расплакаться. И тут в ее чреве впервые шевельнулся ребенок. Позабыв обо всем, она прижала руку к животу и даже наклонила к нему голову, словно прислушиваясь. Младенец, семя Иваново, подает ей знак: он не желает слушать наветы на отца и ей не велит. Наташа о нем должна сейчас думать, его жизнь оберегать. Она молча встала и вышла в сени, провожаемая взглядами: торжествующим – Екатерины и полными сочувствия – младших золовок.

Спустилась по лестнице в подклет, набросила на плечи шубу и вышла на крыльцо. Она пойдет сейчас к майору Петрову и попросит, чтобы он своею волей переселил их с Иваном в общий дом. Горница свекрови освободилась, а жить в сарае нет никакой возможности. Это еще настоящая зима не пришла, а как ударят морозы – что тогда? Пусть и в доме зимой в окна вместо стекол вставляют куски льда, зато бревна проконопачены, печка настоящая, полы и подволоки деревянные. Тепло, да и светлее гораздо.