Путь Абая. Том 1

— Его знания не имели границ. Он видел все, испытал все. Нам не познать и не запомнить тысячной доли того, что сказано им. Великий светлый дух почил на нем, — говорил старик.

Абай стал расспрашивать Кадырбая о его состязании с Садаком, известным всем под именем «айтыса Садака с мальчиком»; Абай хорошо знал, что этим «мальчиком» как раз и был Кадырбай. Но старый акын не захотел рассказывать подробно.

В Кадырбае чувствовался настоящий человек: честолюбие ему чуждо, хвастовство не свойственно его душе. Такими же были и акыны Садак, Барлас, Шумек, о которых он вспоминал с глубоким волнением. Он заговорил о поэзии, о великом божественном даре, и об акынах, носителях этого дара, в благородных песнях которых — нетленный знак веков, вся печаль, все надежды, вся жизнь народа.

— Когда я прислушиваюсь к голосу кюев, я чувствую, как одно горе переливается в другое. Послушай, как изливается в звуках омраченная душа. Вчера, сын мой, ты сказал великую истину: ни один человек, покидая этот мир, не был доволен своей жизнью, все унесли с собою несбывшиеся надежды… Века донесли до нас множество песен — и в каждой из них звучит один и тот же голос. Это не голос беспечного веселья и бездумной радости. Это — печаль. Это — тоска, навеянная жизнью… Вспомни древнего Асана-кайгы, подумай и о недавнем джуте последнего снега… И в наши дни акыны тоже проливают слезы в своих песнях… Слишком мало лиц, озаренных улыбкой счастья, встречается им в пути. Все поют об урагане жизни, сметающем юрты. И это недаром. Сам же ты говорил о беспомощности народа! Не радость и счастье, которых мало в его жизни, а печаль и горе, сопутствующие ему, — вот что рождает песни наших акынов…

Так Кадырбай коснулся узла, которого не развязать. И в дальнейшей беседе их уже не чувствовалось разницы лет: они говорили и думали об одном. Только теперь вполне раскрылась перед Абаем душа старого акына.

В ранней юности одним из любимых акынов Абая был Барлас потом он узнал Шоже, вндел и слышал Балта-акына. Сейчас, после долгой беседы, он сравнивал с ними Кадырбая. Седой акын, проницательный, чуткий, полный глубоких мыслей, широко смотревший на жизнь, походил на них, хотя и отличался чем-то своим. Но в самом главном, в самом сокровенном — они сходились, и все они казались ему вершинами в цепи гор, тянущейся из смутной дали веков.

Душевная красота старика покорила Абая. Он полюбил его, как родного отца. Но это был отец, не похожий на других. Он не станет учить: «Паси скот, сберегай его! Наживайся! Расти мое потомство, будь чужим для других!»— Он — отец всего разумного. Свет и благо — вот его путь и завет.

День за днем проходил в сердечной беседе. Абай ни на минуту не расставался со старым акыном. Но все остальные — Асылбек, Ербол, Куандык и Карашаш — думали о другом. «Пойдем в Молодую юрту, повеселимся!»- звали они Абая. Кадырбай и сам решил отпустить молодежь.

На четвертый день вечером он взял в руки домбру, и обратился к ним:

— Любимые мои, вот я поговорил с вами — и душе моей стало легче. Но мы, старики, подобны верблюду, залегшему на потухшем пепелище, или старой бабушке, что твердит одни и те же песни старческой грусти. Долго ли вам слушать ее бесконечный напев? Ваши стремления, ваше будущее перед вами. А наш стяг свернулся и поник. Ему уже не венчать вершину, и он вам не пример!.. Предгорья и подъемы, ведущие в вышину, — у вас впереди. Идите к ним не отступая! Гоните уныние! Веселитесь, резвитесь, ищите неизведанного, не отвращайте лица от ожидающих вас вершин!

Старик несколько мгновений сидел молча.

— Ну, идите, веселитесь!.. Я провожу вас моей хилой песней… — И Кадырбай заиграл на своей домбре.

Молодежь замерла: мастерская игра покорила всех. Потом Кадырбай запел. Его голос, уже слабый, но сохранивший природные краски, проникал в душу, — в молодости седой акын, несомненно, был непревзойденным певцом. И в этом напеве тоже жила древняя печаль.

Слова песни были заветом отца: «Дочь родная моя, драгоценный брат мой, будьте достойными… Оставьте память по себе… Пусть поверженный жизнью народ, теснящиеся вокруг тебя братья, малые дети — пусть все видят в тебе защиту от непогоды… Будьте для них могучим тенистым деревом…»

В дымке сумерек голос его звучал проникновенно. Особенно поразил Абая припев, сочиненный Кадырбаем много лет назад. В нем одном раскрылись все сокровища сердца акына. Припев этот прокатывался по песне, как вновь набегающая волна: «Народ мой!.. О народ мой!» Один он все сказал о Кадырбае. Старик замолчал.

Абай сидел бледный от волнения. Он замер на месте. Судорога сжимала его горло. Взгляд его застыл на Кадырбае. Ему казалось, что старик пел как бы с высокой и далекой вершины — будто праотец народа обращался к ним из глубины веков.

Куандык заметила перемену в лице гостя. Она осторожно взяла из рук отца домбру.

— Отец, вы же обещали нам песню «радуйся!», а получилось снова — «рыдай!» Но на этот раз мы не хотим плакать! Игры ждут нас, мы уходим на веселье, вот как!