Пустая

– Лабеллия Севвинтон, гнев ее побери! Дрянь!

Лабеллия была частым героем в рассказах Прют об университетских интригах. Я мигом без особого сожаления отложила один из учебников Прют, посвященный папоротникам, и приготовилась слушать.

– К Гневному! К Гневному! Чтоб ее!

Обычно равнодушная и холодная, Прют металась по комнате, как зверь по вольеру, – я и не думала, что она может до такой степени выйти из равновесия. Тогда я впервые решилась осторожно коснуться ее плеча. Она свирепо отбросила мою руку, извлекла из кармана кисет с табаком и тонкую бумажку, парой отточенных движений – и это странным образом напомнило мне ее мать, моющую стаканы, – свернула самокрутку и поднесла ее к пламени горелки.

Никогда прежде я не видела Прют курящей, а сейчас она сидела в груде пледов, нахохлившись, как сова, под гривой темных кудрей, выдыхая торопливые паровозные клубы дыма с гримасами, одна яростнее другой.

– К Гневному, – повторила она, на этот раз чуть спокойнее. – Наплюем на это, Лекки. – В первый раз она назвала меня по имени, которое придумала Мафальда.

– Что случилось?

– Эта дрянь Севвинтон все-таки задействовала свои связи с заместителем ректора, – хмуро сказала Прют, не выпуская самокрутку изо рта. – Он ее дядя. Это был вопрос времени. Ее работа о се-лек-ти-ке, – Прют с издевкой тянула каждый слог, – просто пшик. Кому интересно, кто кому приходится отцом? То, что я предлагаю, в сто раз интереснее! Но раз уж за это взялся заместитель ректора… Он бывает на приемах у Судьи – наверняка и Лабеллию туда протащит… Дело плохо.

– Почему? Ты же скоро найдешь соединение, так? – Прют планировала назвать его «знаком пустоты», и это название казалось мне очень красивым. – Если твоя работа лучше…

– Ох, да брось! Кому какое дело, чья работа лучше, когда в игру вступают вопросы родства. – Прют отбросила волосы с лица и расплющила остаток самокрутки о блюдечко с хлебными крошками и засохшими яблочными огрызками. – К Гневному. Не хочу я это обсуждать. Сегодня ночь Огней. Я планировала сличать новые образцы, но теперь… – Не закончив фразу, Прют вскочила и принялась рыться в шкафу. На пол полетели чулки, платья, несвежие рубашки.

– Ты идешь?

– Куда? – тупо спросила я.

Прют закатила глаза:

– Гулять всю ночь напролет, вот куда. Хватит с меня всего этого. Мне надо отвлечься, а сегодня ночь Огней. Так что, идешь?

– Я иду! Иду, конечно! – Мне все еще не верилось, что она зовет меня с собой. Но в подтверждение своих слов она швырнула в меня комом вещей из шкафа.

– Вот это тебе подойдет.

– Но я…

– Я взяла у соседок краски. В ночь Огней все размалевывают лица так, что родная мать не узнает. К тебе никто присматриваться не станет. Давай, примерь.

Я влезла в платье, протянутое Прют, так стремительно, что раздался треск ткани, но она и бровью не повела.

Я впервые надела платье – ну, может, впервые на собственной памяти, а это одно и то же. Платье было черным, и на его фоне кожа казалась еще белее. Вырез на груди был обшит мелкими черными перышками, как и подол. Некоторые перышки были порядком потрепаны.

– Одерни юбку. Подверни воротник. Теперь садись.

Прют принялась за дело, щекоча мои щеки, руки и шею кисточками и пуховками. Затем она попросила меня широко открыть глаза и смотреть то вверх, то вбок, и я слушалась, отчаянно боясь получить кисточкой в глаз. Под конец она накрасила мне губы и провела несколько линий на щеках и скулах.

– Отлично. – Она сделала шаг назад и прищурилась, оценивая результат своих стараний. – Теперь намажь волосы вот из этой банки погуще. Я пока оденусь.

Я тщательно втерла в волосы жирную мазь зеленого цвета, пахнувшую пижмой и лимоном. Сразу после нанесения мазь высыхала, но пряди не тяжелели – пушились как ни в чем не бывало.

– Что это?

– Изобретение одной моей знакомой. Скоро она его исправит, запатентует, и эта краска наверняка будет стоить кучу денег.

– Исправит? А что с ней не так?

– Иногда вызывает жесточайшую аллергическую реакцию – даже ожоги бывают, но, будь это так у тебя, мы бы сразу поняли.

Я не стала говорить, что я думаю о подходе Прют к проведению экспериментов.

Посмотрев в зеркало, я не узнала себя. Под руками Прют кожа на моих руках, шее, лице приобрела темный цвет оливкового загара – и по щекам вились зеленые змейки узоров, изображающие что-то вроде лоз ползучего растения. Но самое удивительное преображение случилось с волосами – высохнув, мазь придала им огненно-рыжий цвет, и теперь мои волосы были ярче Сорокиных.

– Я выгляжу почти как обычный человек, – прошептала я благоговейно, но Прют пожала плечами:

– Не знаю. По мне, было лучше. Может, я уже привыкла. Глаза тебя выдают.

Это было правдой. Красноватые радужки, кажется, стали еще заметнее на фоне загара и рыжины.

– Очков больше нет…

– Очки бы всё равно всё испортили, – заявила Прют, расправляя юбки собственного ярко-алого платья. – Так что просто не будем гулять под фонарями, если… ты боишься внимания.