Пушкинский дом

– Однако логику ты не утратил. Даже… я бы сказал, приобрел… Хорошо. Идет. – И Митишатьев направился в уголок смерти Пушкина и вернулся с пистолетами. – Вот что я отметил, любопытно, что когда ты тем или иным способом, когда писал или вот, как сегодня, оказываешься в своем, совсем своем мире, которого, кстати сказать, нигде, кроме как в тебе, не наблюдается, то ты становишься как раз тот, тот самый… Я сегодня целый день к тебе приглядывался: дурак, думал, или не дурак, все-таки дурак! За что только тебя твоя Фаина так любит! – никак не мог понять…

От слова «Фаина» Лева пошатнулся.

– Слушай, на тебе лица нет! – воскликнул Митишатьев.

Лева провел по лицу, проверил.

– Есть. Дай пистолет.

Митишатьев все удивленнее взглядывал на Леву, лицо его странно светлело. «Однозначен… – непонятно пробормотал себе в ответ. – Однозначен!»

– Слушай, Лева, прости меня! – сказал он искренне.

– Дай пистолет.

– Да ну тебя! – Митишатьев передернулся, изъязвился. – На. Держи дуру.

Он, однако, успел выбрать себе поновее и с усмешкой подал ему ржавый, двуствольный.

– А как стреляться? Барьер? Сходиться? Ты знаешь, что это, как?

– По жребию, – сказал Лева. – Кстати, надо тебе объяснить насчет классов. Я понял. – Он говорил с медленным прозрачным усилием. – Разные классы – это отсутствие отношений между ними. В том смысле, в котором мы сейчас все в отношениях. Сейчас всё – отношения. Допустить отношения с другим классом – недопустимо. Если они допущены, то мы уже равны, мы одного класса. Дуэль – это отказ от отношений, это прекращение самой их возможности. Поэтому мы равны, и дуэль у нас может состояться по всем правилам. Это справедливо, и справедливость установлена. Все.

– Ты прекрасен, – сказал Митишатьев. – Я сдаюсь.

– Нет. – Лева был тверд.

– Я был уверен, князь, что вы не примете моих извинений. Я думаю, вам стоит отойти и прислониться к тому шкафу, чтобы вы не упали в случае легкого ранения. Я же отойду к тому.

Лева протащил свое достоинство к шкафу с усилиями командора.

– Ну-с, орел или решка?

– Орел, – сказал Лева.

– Рубль, юбилейный! – усмехнулся Митишатьев. – Итак, бросаю. – Тускло звякнув, но сверкнув по всем правилам, рубль был ловко пойман тем же Митишатьевым. Разжимал он кулак с той значительной медлительностью, как игрок приоткрывает прикупленную карту при игре в «очко», – те же пригородные ужимки. – Однако решка! Веришь?

– Верю, – глухо откликнулся Лева.

– Итак, князь, как же будут разрешены наши классовые противоречия? А если я вас сейчас застрелю?

– Это безразлично, – холодно сказал Лева. – Они будут разрешены.

– Это ваши предсмертные слова, князь! – скривился Митишатьев, медленно опуская пистолет и старательно целясь. – Раз, два…

Лева стоял мертвый, прикрыв глаза. Двуствольное чудище висело в его руке. Костяшки пальцев окостенели и побелели в судороге.

– …три! – Лева вздрогнул… В третий раз автор не вынес халтуры жизни и отвернулся в окно. Раздался хлопушечный выстрел. Легко запахло серой. Митишатьев, что ли, подкинул и поймал свой шарик?..

Раздался стон, скрип, авторский скрежет… Пространство скособочилось за плечами автора. Потеряло равновесие, пошатнулось. Автор бросился подхватить – поздно – посыпался звон стекла. Шкаф еще фанерно подпрыгнул, треснул и поскрипел, для окончательности. Лева же лежал неподвижно, ничком, как упал.

Митишатьев был несколько озадачен произведенным эффектом. Растерянный, подошел он. Осмотрел шкаф – он был безногий, вот в чем дело! Он сполз с кирпича…

– Лева! Лева! – Но Лева молчал.

Потряс его за плечо. Лева не шевелился. Потряс сильнее. Поднял голову. Лицо было зеленым и прозрачным. С ужасом смотрел Митишатьев на свою ладонь – она была в крови.

– Лева! Лева!

Митишатьев судорожно глотнул и попробовал выдернуть из-под Левы подломившуюся при падении левую руку – оставил это. Попробовал вытащить из правой руки пистолет – он был зажат как в тисках. Митишатьев судорожно искал пульс – это было достаточно странное зрелище: как он искал пульс на руке с пистолетом… Все с большим испугом искал он этот пульс, не вполне уверенный в том, что делает это как надо. Лицо его отражало то отчаяние, то надежду, то страх.

– А! – сказал он и зло встал. Закурил свой «Север». Несколько раз судорожно затянувшись, он что-то подумал в окно.

Рассеянно взял со стола толстую папку и сунул ее Леве под голову. Махнул рукой. И еще раз жадно и глубоко затянувшись, наклонился и засунул окурок в ствол Левиного пистолета.

– Дурак! – сказал он уверенно, но без особого чувства – как факт.

Из ствола пистолета плыл дымок. Митишатьев усмехнулся.

Дальнейшие действия его были быстры и окончательны: он погасил свет, обнаружил в кармане чернильницу, глянул на нее с отвращением и запустил в окно. Посыпалось стекло. И похлопав себя в последний раз по карманам, Митишатьев выскользнул из залы – в темноте еще красненько дотлевал окурок.