Пушкинский дом

– Теперь вообще всем это стало нравиться… Куда ни придешь на вечерок, обязательно окажешься рядом с древним отпрыском. Это у нас-то, через столько-то лет, – и вдруг такая тяга у интеллигентов к голубой крови!.. Чуть выпьет-то – и граф уже, по крайней мере тайный советник. Тяга прямо как у кухарок до революции… Ну, те хотя бы у них служили. А эти-то что? Недавно прихожу в один дом, начинаю знакомиться, хлыщ один действительно на гусара похож, только в териленовом костюме, – Нарышкин, говорит. Вот, думаю, кровь-то сказывается – сразу видно! Я у всех спрашивал: что, действительно Нарышкин? – смеются. А он, оказалось потом, Каштан вовсе…

– Да… – довольно засмеялся Лева, потому что разговор был ему лестен: он-то действительно князь, и это ни у кого не вызовет сомнений. – Это ты верно подметил, расхвастались необыкновенно.

– И не хвастались бы, если б это не выгодно было… Да что, на этом сейчас почти карьеру можно сделать! Во-первых, если князь, то уже не еврей, но если и еврей – все равно лестно: сочувствующий, уважительный найдется. Соскучились люди никого не уважать и всего бояться. Уважать им охота. А тут чего проще – князь… Не страшно. Вот ты, например, думаешь, что ты все сам, что в твоих успехах это ничего не значит, что ты князь? Как бы не так. Тебе многое прощают из того, что не простят другому, тем более ты так прост, лестно для сволочи прост, многое тебе посчитают естественным из того, что другой понимать должен и знать свое место. Или еще доказать должен…

– Да что ты раскипятился? – растерялся Лева.

– Конечно, какие сейчас князья!.. А все-таки… Анкет перестали бояться, – ядовито заключил Митишатьев, – вот знамение времени, так сказать… Вот и хвастают.

– Почему же хвастают? – с трудом разлепив губы, сказал Готтих. – Вот я, например, барон, а не хвастаюсь же?

– Цены бы тебе не было!.. – расхохотался Митишатьев, а Лева отвернулся улыбнуться в сторону. – Цены бы тебе не было – будь ты пролетарского происхождения. Но ты же у меня – фон! Это точно, Лева. Так… Встаньте же, ведите себя, как положено в высшем свете. Вообразите, свечи горят, дамы вальсируют я вас представляю друг другу, хотя последнее труднее всего вообразить… Я сын простого лавочника. Вот ведь как, тоже не пролетарий, тоже с происхождением. Ну да в наше время чего не бывает… Итак, я вас представляю друг другу: князь Одоевцев! Барон фон Готтих! А? Каково! Звучит… Князь Одоевцев – осколок империи, и барон – тоже осколок… Я – в осколках! Ха-ха-ха! – загрохотал Митишатьев надолго. Наконец, как бы вытирая слезу, разрешил: – Ну, можете сесть. Все. Вообразили – и хватит. Больше такого вам не представится, поверьте мне. Или ты надеешься на реставрацию? А, Лева?

– Ну уж нет, – с неподходящей серьезностью, все-таки косясь на Готтиха, отвечал Лева. – Мне-то она уже зачем? Что я-то с ней буду делать? Это смешно даже представить: что во мне осталось от князя… Имя? Какой я князь, – молвил он печально.

– А достоинство твое? Достоинство-то твое, оно выпирает?

– Какое достоинство – лень одна, нежелание сорваться.

– Не говорите так, – вдруг сказал Готтих, – это недостойно. Надо нести… с честью…

– Что надо нести? – переспросил Митишатьев. – Чепухи не надо нести, милый… И перебивать старших тоже…

– Я могу и встать! – обиделся Готтих, бессильно опираясь о подлокотники и падая назад в кресло. – Я могу и уйти!

– А как же маленькая? – сказал Митишатьев. – Мы же еще не допили?

– Вот допьем – и уйду, – сказал Готтих.

– Ты уж меня извини, барон, – сказал Митишатьев, когда они выпили. – Это я пошутил. Может, грубо, глупо, но пошутил, но любя… Дай мне свою руку. Вот так. И никогда чтобы больше, верно? На всю жизнь, правда? Ну, давай поцелуемся… – И он подмигнул Леве.

Леве стало противно и скучно.

– Не надо, – сказал Лева.

– Ладно, ты прав, – посерьезнел Митишатьев. – Прав, как всегда… Нет, серьезно, примечательная судьба у парня. Он, представь себе, поэт. Печатается. Сотрудничает в патриотических редакциях… Фон Готтих – стихи о мартенах…

– О матросах, – поправил Готтих.