все изменилось, все стало неузнаваемым за какие-нибудь две недели; и двадцать дней произвели в нем работу, на которую обычно уходят долгие годы. Кроткий, романтичный, мягкосердечный юноша, воспитанный в строгости, терпеливо сносивший деспотизм скаредного, властолюбивого дяди, внезапно, из протеста перед насилием, подстегиваемый оскорбленным чувством, превратился в вождя вооруженных людей, отдался служению обществу, приобрел друзей, которых воодушевлял на борьбу, и врагов, с которыми дрался, и неразрывно связал свою собственную судьбу с судьбою национального восстания и революции. За этот короткий срок он пережил переход от романтических грез юношеской поры к трудам и заботам деятельного мужчины. Все, что когда-то его увлекало, выветрилось из его памяти – все, кроме нежной привязанности к Эдит. Но даже любовь, которую он лелеял, и та, казалось, стала более мужественной и более бескорыстной, так как теперь она сочеталась и вступала в противоречие с новыми для него обязанностями и чувствами. Размышляя об особенностях происшедшей с ним перемены, о причинах, ее породивших, и о последствиях, к которым может повести его нынешняя деятельность, он содрогнулся от вполне понятной тревоги, но тотчас же поборол ее благородной и мужественной уверенностью в своей правоте.
«Если мне суждено погибнуть, – сказал он себе, – я погибну совсем молодым. Те, чье одобрение мне дороже всего, не поняли моих побуждений, осудили мои поступки.
Но я взялся за меч из любви к свободе, и я не умру презренною смертью или неотомщенным. Они могут выставить на позор мой труп, они могут надругаться над ним, но придет день, когда позорный приговор обратится на тех, кто ныне его произносит. И пусть Небо, чьим именем так часто злоупотребляют в этой безумной войне, засвидетельствует чистоту побуждений, которыми я руководствовался».
Приехав в Милнвуд, Генри спешился и, подойдя к дому, постучал в дверь; на этот раз его стук отнюдь не говорил о робости юноши, вернувшегося домой позже должного времени; нет, он стучал уверенно, как мужчина, не сомневающийся в своих правах и отвечающий за свои действия, – он стучал смело, решительно, независимо.
Дверь осторожно приотворилась, и показалась миссис
Элисон Уилсон, тотчас отпрянувшая назад при виде стального шлема и трепещущего плюмажа ее воинственного гостя.
– Где дядя, Элисон? – спросил Мортон, улыбаясь ее испугу.
– Господи Боже, никак, мистер Гарри! Вы ли это? –
заторопилась старая домоправительница. – Сказать по правде, мое сердце заколотилось как бешеное, и я думала, что оно выпрыгнет, и все из-за вас. Но только как же так, мистер Гарри, это же не вы; вы теперь как-то мужественнее и выше, чем прежде.
– И все-таки это я, – сказал Генри, вздыхая и улыбаясь одновременно. – Это одежда, наверно, делает меня выше, а эти времена, Эли, и мальчиков превращают в мужчин.
– Да, времена тяжелые, – отозвалась старая женщина. –
И почему на вас свалилась эта напасть! Но тут ничем не поможешь! С вами не очень-то хорошо обращались, и я не раз говаривала вашему дяде: наступи на червяка, и тот начнет извиваться.
– Вы всегда были моею заступницей, Эли, – сказал
Мортон, и домоправительница отнеслась совершенно спокойно к этому фамильярному обращению, – вы никому, кроме себя самой, не позволяли меня бранить, я в этом уверен. Но где же дядя?
– В Эдинбурге, – ответила Элисон. – Почтенный джентльмен предпочел уехать да посиживать у камелька, пока в нем теплится огонек. Беспокойный он человек и всегда чего-то боится, – да вы знаете не хуже моего, каков наш хозяин.
– Он, надеюсь, здоров? – спросил Мортон.
– Нельзя пожаловаться, – ответила домоправительница,
– да и с добром пока что благополучно; уж мы изворачивались, как только могли, и хотя солдаты из Тиллитудлема отобрали у нас корову – ту самую, красную, и еще старую
Хекки (вы помните, конечно, обеих), но зато и продали нам задешево четырех – тех, что гнали в тиллитудлемский замок.
– Продали? – переспросил Мортон. – Как это продали?
– А так, что их послали собирать продовольствие для гарнизона, – ответила домоправительница, – вот они и принялись за свое – разъезжать по всей округе, меняя и продавая, что успели собрать, совсем как гуртовщики в западных округах. Я уверена, что майору Беллендену досталась самая малость, хотя они всюду забирали от его имени.
– В таком случае, – торопливо проговорил Мортон, –
гарнизон, вероятно, терпит лишения?
– Конечно, терпит, – ответила Эли, – в этом можно не сомневаться.
Неожиданная мысль озарила Мортона: «Берли сознательно меня обманул; его религия так же допускает коварство, как и оправдывает жестокость».
– Я не могу оставаться, миссис Уилсон, я должен немедленно ехать.
– Как же так? А перекусить? Погодите немножко, –
захлопотала встревоженная домоправительница, – я мигом что-нибудь соберу, как делала это для вас в лучшие дни.
– Не могу, Элисон, – сказал Мортон. – Кадди, готовь коней.
– А я им только что засыпал зерна, – ответил преданный ординарец.